С ним было легко отдыхать, с этим стариком, с ним вообще, наверное, легко было жить, воевать, мерзнуть и мокнуть в окопах, работать, потому что, как мне думалось, это был великий человек и, как все великие, недосягаем в своей обыкновенной простоте, в ясном своем уме, и люди должны были, как мне думалось, любить его за не осознанное им самим совершенство души и тела.
Однажды солнце село в тучи, и горячая земля, казалось, окуталась дымом, а утром в комнате нашей было сыро и холодно, и у меня озяб даже нос. Мы спали с открытым окном. Березы мокро шумели, мутное небо текло над их макушками, тропинки оловянно блестели.
Старик уже встал и в сером джемпере брился электрической бритвой. Я закрыл окно.
— Это теперь надолго, — сказал он мне, кивая на окно.
В этот день мы опять вызвали шеф-повара и спросили у него, как это он умудрился из хлеба сделать биточки. Тот взял на вилку один серый шарик и понюхал его. А старик спросил его, знает ли он о Магеллане.
— А при чем тут Магеллан? — спросил шеф-повар.
— В конце плавания они ели кожи…
— Какие кожи?
— А черт их знает.
Мы потребовали жалобную книгу, потом, когда нам принесли, потребовали карандаш, его нам тоже нашли, мы написали жалобу на шефа и голодные ушли из зала. В комнате мы сели на свои кровати и рассмеялись.
— Теперь неловко возвращаться, — сказал старик.
— Надо что-то придумать. В такую погоду да еще голодным…
— Я думал, ты давно уже придумал…
— Я это придумал, когда мы выходили из-за стола.
И мы опять смеялись, надевая дождевики, которые в шкафу не успели еще остынуть со вчерашнего дня и были мягкие, словно шелковые, и теплые. Денег у нас было много, и мы хотели купить в магазине самых вкусных вещей, какие там только могли бы оказаться… Но там не было вкусных вещей, о которых мы думали. Мы купили водки, луку, черного хлеба, две банки копченой ставриды в масле, копченого сыра, и, как ни странно, несколько бутылок холодного боржоми. И еще конфет купили шоколадных. И когда мы пришли к себе и выпили по первой стопке и закусили белоголовым, хрустящим луком и черным хлебом, — поняли, что лучшего нам ничего не надо! Дождевики свои мы повесили возле двери, и на полу под ними чернели лужицы. Водка на нас хорошо подействовала, и мы стали смеяться. Мы смеялись над шеф-поваром, над Магелланом, который ел кожи…
— А может, и не ел, — сказал старик… — Может, кто-то другой ел кожи… может быть, Колумб? Или Кук? Впрочем, нет… Кук ел бананы и всякие экзотические кушанья.
— Я слышал, — сказал я, — один повар сделал из ремня отличный беф-строганов. Хозяин съел, не предполагая, что ест свой ремень от брюк.
— Это надо рассказать нашему шефу, — заметил старик. — Он предприимчивый мужик. Может, ему будет выгодно? А? Как ты думаешь?
А за окошком не переставал дождик, и непрестанно шумели мокрые березы, и мы слышали их простуженный сип. Мы не знали, разрешается ли в домах отдыха распивать в комнатах спиртное, и думали, что не разрешается. Бутылку мы на всякий случай прятали, а разливая, старик озирался на дверь.
Чертовски быстро мы охмелели, но так же быстро хмель прошел, и в ранних сумерках дня, в темнеющей комнате мы теперь сидели одинокие и неприкаянные. Я это хорошо чувствовал, старик мой тоже, наверное, понимал свое одиночество и разверзшуюся вдруг забытую пропасть лет, пропасть жизни, разных чувств, мыслей… Мне показалось вдруг, что я до отвращения надоел старику, и сам он мне виделся теперь совсем другим, не таким, каким я его привык видеть и знать.
Он в джемпере лежал на своей кровати, скрестив ноги в сырых ботинках на железной спинке. Я сидел за столом и смотрел в окно.
— Очень странно, — сказал вдруг старик, — что ты до сих пор не женился.
Меня всегда это бесило, когда кто-нибудь удивлялся или вообще спрашивал о жене, о женитьбе и о семье.
— Чего ж тут странного? — сказал я.
— Это противоестественно, потому и странно.
— А вы?
— У меня все это было. И все я потерял…
Почти ничего не знал я о старике, как, впрочем, и он обо мне. Когда счастливый видит рядом с собой счастливого, ему не обязательно много знать об этом человеке, просто хочется видеть и слышать этого счастливца, чтобы полней чувствовать собственное счастье. Так и с нами, наверное, было. Теперь нам чего-то недоставало.
— Потеряли? — спросил я. — Во время войны?
— Нет, после. Нелепо. В автомобильной катастрофе.
Больше мы никогда не говорили об этом, и я не спрашивал у него, что за катастрофа была и кто был за рулем.