Спать мне в этот вечер не хотелось. Мои чувства, воскреснув, тяготили меня, и пребывал я в эти минуты в мире нереальном. Нежен был, чувствителен, вспоминая ее руки, ее ладонь, пальцы ее, и помнил, как мы вместе с ней молчаливо рассматривали эту ее руку, ладонь, пальцы… А позади нас, за скамейкой, в черной траве светились душистые цветы… Она говорила, что это любимые ее цветы — табак…
Когда я отвлекался от воспоминаний и прислушивался к тишине, к запаху здешних ночных цветов, которые пахли тем далеким вечером, я не слышал дыхания старика, но знал, что он тоже не спит.
Я у него спросил:
— Вы не спите?
Но он не ответил, и я понял, что ему просто не хочется разговаривать со мной. Но потом он сам вдруг бессонно спросил у меня:
— Как ты думаешь, что такое год жизни?
Я повернулся к нему лицом и сказал:
— Смотря с какой точки зрения… если с астрономической…
— Вот именно, — сказал он. — Для тебя год жизни — одно, для меня — совсем другое… Мой каждый год равен пяти годам. За год я должен сделать и передумать столько, сколько тебе хватит на пять лет. Когда я потерял жену и дочь, я выкинул из жизни минимум десять лет. То есть в эти десять лет я не понимал, не ощущал радости жизни, ее аромата… что ль… Я радовался умом, если видел хорошее, но был глух ко всему. Я любил жену и дочь… Десять лет я не думал по-настоящему, не чувствовал, не плакал и не смеялся душевно. Что? Ты что-то у меня спросил?
— Нет, — сказал я, — я молчу. Я вас понимаю, конечно…
— Понимаешь! Это плохо, если ты меня вдруг понимаешь. Впрочем, можно представить. Отчего бы нет! А вот теперь я, дорогой мой, влюбился… Это дикость какая-то! Ты меня слышишь?
— Да, — сказал я.
— А понять ты меня можешь?
Старик спросил это с усмешкой, и я тоже улыбнулся ему в ответ в потемках. Люди, когда внимательны друг к другу, чувствуют улыбки, слышат их в темноте, и я знал, что старик услышал эту мою ответную улыбку. Он сказал:
— Понять почти невозможно. Мне скоро шестьдесят четыре, а ей дай бог тридцать… А может, и того меньше. Лет двадцать восемь. Это смешно. Смешно ведь?
— Ну почему, — сказал я. — Почему же — любовь и вдруг смешно?
— Вот это ты верно говоришь. Это только слабоумные смеются, услышав о чувствах, о настоящих чувствах… Слабоумные и недалекие люди.
Он помолчал, как бы взвешивая свои слова и утверждаясь в своей правоте, а потом с искренностью и уверенностью, что я выслушаю все до конца, начал рассказывать мне историю своей странной, безвременной любви.
— Она, конечно, не догадывается ни о чем… Нет! Я и словом не обмолвился за все эти три с лишним года. Нет, конечно… И все это умрет со мной. Я не посмею, конечно… Ах, если бы я был моложе! А началось все очень странно. Года четыре назад я получил однокомнатную квартиру в Черемушках. Въехал. Купил мебелишку, отделал кухню под кабинет-гостиную… У нас сейчас поветрие такое — делать из кухни все, что угодно, только не кухню. Я тоже не отстал. В комнате у меня, конечно, обеденный стол, стулья, диван-кровать, а на кухне я принимал самых близких своих друзей. Мы там сидели, пили… ну, конечно, не только, чай… а в комнате было темно, зажигал я только бра… В общем, у меня хорошенькая квартирка. Тем более я один… А что нужно для одного? Кухню? Кухню я отделал с любовью. Один мой старый друг, районный архитектор, дал мне эскиз, и по этому эскизу я преобразил свою кухню. Блажь! А в общем-то почему бы и нет? Ведь мы не аскеты…
Лето было дождливое. Трава вымахала, как осока. Березки курчавились. Тишина. А когда однажды разразилась гроза над нашим кварталом, обалдел от испуга. Не понял сначала. Гром не гром, пальба не пальба… Ужасный гул! А потом привык. Дома-то плоские, звук резонирует — вот и гремит на новых улицах необычный гром, звонкий какой-то, гулкий. Утром, часов до десяти, у меня солнце, а вечером тоже отраженное солнце освещает. Лучи его, отражаясь от белой стены, от стекла соседнего дома, светят в мои окна… Нежный такой, ласковый свет!
Так вот, она поселилась в квартире надо мной. Я видел, как она вселялась. С ребенком на руках, бледная от счастья и усталая тоже, наверное, от счастья. Ты знаешь, как можно устать от счастья? А ребенок только-только научился ходить…
Приехала она из ближней деревни, из Шаболова, что ль. Деревню эту ломали, а жителей переселяли в новые дома. В общем, никогда она не жила в благоустроенном доме, с газом, с горячей водой и так далее. А к тому же была она еще немая…
Старик помолчал, а потом со вздохом опять стал говорить:
— Сынишку ее звали Сережей. А меня тоже зовут Сергеем. И вот слышу я, зовет она своего: «Серьёза! Серьёза!» И с трудом зовет, с натугой. Язык не слушается. Грубый язык. Тяжелый. Потом я узнал, что в детстве у нее скарлатина была, и она оглохла. И онемела. Говорить-то ее научили… Но ты представляешь, как это трудно! А? Удивительно! Не слышать ни себя, ни людей — и говорить…