— Да, такие времена. Уж и пойти-то не к кому посоветоваться, когда трудно. Двадцатые годы кончаются. Что ждет нас в тридцатых?
— Все, что посеяли мы в двадцатых, то и пожнем в тридцатых, — ответил Семашко и после долгой паузы продолжил: — Трудно предположить в ближайшем будущем что-нибудь хорошее… Радости не прибавляется, а нападки и неблагожелательство увеличиваются. Я тут на днях встречался с одним немецким коммунистом, и он ознакомил меня с любопытным письмом, которое к нам с вами, Анатолий Васильевич, прямо относится. Письму этому уже лет пять-шесть. Но я с ним ознакомился только сейчас и снял копию. Думал даже сегодня созвониться и повидаться, да вот видите, встретились.
— Чье же это письмо и что в нем?
— Письмо Сталина, написанное им немецкому корреспонденту.
Семашко вытащил из нагрудного кармана сложенную вчетверо бумагу. Луначарский стал читать: «Это естественный процесс, партийные „вожди“ старого типа отживают свой век и оттесняются на задний план руководителями нового типа. У нас в России процесс отмирания целого ряда старых руководителей из литераторов и старых „вождей“ тоже имеет место. Он всегда обострялся в период революционных кризисов. Он замедляется в периоды накопления сил. Однако он имел место всегда. Луначарские, Покровские, Рожковы, Гольденберги, Богдановы, Красины и другие — таковы образчики бывших вождей большевиков, отошедших и отходящих сейчас на второстепенные роли. Это необходимый процесс обновления кадров живой и развивающейся партии».
— Так что вы, Анатолий Васильевич, и я, как следует из этого письма, «бывшие» и «должны уйти на второстепенные роли». Не знаю, справедливо ли это, не знаю, действительно ли это закономерно, но сегодня это реальность и с этим вряд ли что-либо можно сделать. Где-то что-то мы пропустили, проглядели, не смогли остановить и направить процесс в правильное русло…
Они посидели несколько минут молча. Потом Луначарский встал, не говоря ни слова, пожал руку Семашко и пошел открывать выставку. В вестибюле уже шумели художники и зрители.
Как только Луначарский появился, художники сразу же образовали вокруг него плотное кольцо. Рядом оказался живописец Дейнека, и нарком заговорил с ним:
— Мне нравится ваш энергичный «Боксер Градополов» и еще больше «Текстиль» и «На стройке новых цехов».
Анатолий Васильевич поискал глазами Тышлера и обратился к нему со словами:
— Нет никакого сомнения, что вы, Александр Григорьевич, обладаете значительным художественным умением и большим зарядом самобытной поэзии. Однако ваша глубокая и несколько метафизическая лирика порой с трудом доходит до зрителя. Ее трудно передать словами и трудно прочувствовать. Вы остаетесь для меня загадкой, хотя и не лишенной интереса. Теперь несколько слов скажу о Кустодиеве, творчество которого мне нравится.
Из кольца художников, обступивших Луначарского, раздались возгласы:
— Он же не наш, не остовец[1].
— Да, извините, — спохватился Луначарский, — Кустодиев из АХРРа[2]. Тогда о Соколове-Скаля, если хотите…
— Он тоже не наш! — воскликнул Дейнека. — Он из группы «Бытие».
— Да, запутался, — простодушно признался Луначарский. — Впрочем, это свидетельствует, что принципиальных расхождений между советскими художниками нет и все они — наши в широком смысле этого слова.
Луначарский медленно двинулся вперед, прорвал кольцо окруживших его остовцев и пошел вдоль стены, останавливаясь у некоторых картин.
О великие кулуары вернисажей, выставок, собраний, конференций, совещаний и обсуждений! Здесь, в кулуарах, решается множество организационных и творческих вопросов. Здесь формируется общественное мнение, определяющее оценку произведений и судьбы художников, здесь творческое общение идет глубже и плодотворнее, чем во время речей, докладов, прений, диспутов, дебатов, газетных перепалок.
Луначарского между тем окружила другая группа художников. Некоторые из них — Е. А. Кицман, В. В. Журавлев, Б. Н. Яковлев, И. И. Бродский, А. М. Герасимов, В. В. Иогансон, Б. М. Кустодиев, К. Ф. Юон — были знакомы Луначарскому, и он узнал их: ахрровцы. Герасимов попросил Анатолия Васильевича сказать что-нибудь о картинах ахрровцев.