В бушующем океане революции, где сметались культурные ценности, сам Луначарский ощущал себя кораблем, идущим сквозь ураган и знающим цель и курс движения. Однако и он подвергался жестким нападкам и обвинялся в либерализме пролеткультовскими революционными деятелями. Все левоориентированные ниспровергатели «устаревшей» культуры прошлого получили отпор от Луначарского, отстаивавшего классическое наследие. Он защищал Большой театр даже от Ленина, который считал его пережитком дворянско-буржуазной культуры и сомневался, следует ли в условиях гражданской войны и разрухи тратить деньги на его содержание. Его обвиняли в излишней жестокости революции. Да, Октябрьская революция была жестокой. Однако кто может вспомнить в истории не жестокую революцию? «Бархатной» может быть только контрреволюция, когда революция не умеет себя защищать. Впрочем, нет! Теоретически и революция может быть бархатной, когда ее силы многократно превосходят силы сопротивления. Однако в России было не так.
Он спасал деятелей культуры, попавших в жернова революции за реальные или мнимые прегрешения и за поступки, не сообразовывавшиеся с суровостью эпохи. Он спасал художников и деятелей культуры от голода и холода, от суровостей революционного быта, к которому менее всех оказалась приспособлена именно интеллигенция. Он спасал красоту и само право на нее для современников и потомков.
В 1929 году Анатолий Васильевич говорил о красоте. Это звучало почти как ниспровержение основ новой государственности, как неслыханная смелость. Он писал: «Пролетарий и тот новый человек вообще, который вырабатывается в процессе социалистического строительства, не чужд ничему, что существует в природе и в жизни. Пролетарий вовсе не отрекается от красоты природы, а стало быть, от пейзажей, от цветов, животных, от красоты человека — мужчины, женщины, ребенка…»
Луначарский спасал прошлое от забвения и безразличия и своими, часто художественно слабыми, пьесами из жизни прошлых эпох, и своими лекциями о культуре, и заступничеством за ценности.
Он спасал будущее от упрощения, от казарменной его схематизации, от его организации на базе представлений людей с сильно заниженным общекультурным фондом, обретших власть в процессе революционных перемен… Он строил новую жизнь и новое искусство, вдохновляясь великими идеалами.
Мыслил он диалектично, хотя иногда эта диалектика обретала софистическую гибкость и податливость, способную примирить тезис с антитезисом или вместить их в единое пространство не вполне определенного суждения. Он говорил: «Искусство должно вести борьбу против всего, что мешает нашему движению вперед. Нужна сатира — средство социальной дезинфекции. Смех — социальный санитар. Нужна острая критика пороков и недостатков нашей действительности. Для сатиры важно увеличительное стекло. Однако нельзя преувеличивать, не следует преувеличивать отрицательные стороны нашей жизни. Легко, стараясь быть правдивым, впасть во вредную для нашего времени критику, граничащую с пасквилем».
Вспоминается мне спор Луначарского с Богдановым. Однажды Богданов сказал Луначарскому:
— Вы, Анатолий Васильевич, великолепный эквилибрист мысли. И все же у вас порою получается слишком гибкая формула: «Нельзя не согласиться, но и нельзя не признать…»
— Просто жизнь, — возразил Луначарский, — не укладывается в одностороннее и однозначное суждение. Диалектика помогает это суждение сделать объемным…
— … и всеядным, всевместительным…
— Нет, просто своей сложностью соответствующим сложности бытия. А вы что же, за плоскую метафизику?
— Нет. Я просто против софистики за определенность, против релятивности суждений.
— Неопределенна лишь Кратилова диалектика, в которой гибкость и движение абсолютизированы… Гераклит утверждал, что нельзя дважды вступить в одну и ту же воду. Кратил же считал, что все настолько меняется, что нельзя и один раз вступить в одну и ту же воду. Наш же метод, как вы знаете, идет не от Кратила, а от Гераклита к Гегелю и от него к Марксу.
Свершался великий исторический эксперимент поиска путей выхода из тупика истории, в который капитализм вверг человечество. Ведь именно как тупик воспринимали люди культуры в XIX веке капитализм с его безумной погоней за деньгами и собственностью, с его приоритетом материальных ценностей и благ над духовными богатствами. И это было мнение не только Маркса и Энгельса, но и Бальзака, и Флобера, и Гофмана, и Диккенса, и Пушкина, и Толстого, и Достоевского, и Чехова…