Художники, скульпторы, актеры левого направления сразу приняли Октябрь и выразили желание сотрудничать с советской властью. Нарком просвещения Луначарский как государственный деятель в ситуации широкого бойкота революции и нового государства большой частью интеллигенции не мог не принять эту помощь. При этом такое решение вовсе не зависело ни от личных художественных вкусов наркома, ни от общей эстетической ориентации и художественной политики нового государства. В этом причина назначения на ответственные посты в Наркомпросе художника Д. П. Штеренберга и В. Э. Мейерхольда, поддержки футуристов и других авангардистов. Борьба реалистов и авангардистов в искусстве в результате Октябрьской революции обострилась, и поддержка Луначарским авангарда вовсе не означала, что он и новое государство склонны сбрасывать Пушкина с корабля современности. Нарком стремился предоставить возможность всем современным художественным направлениям самовыразиться. Будущая лукавая маоистская формула «Пусть расцветают все цветы, кроме вредных» оказалась внедренной в художественную жизнь Страны Советов в период руководства культурой Луначарским (1917–1929).
Луначарский работал с бумагами, подготовленными для него секретарем. В руки ему попало письмо дочери Пушкина, написанное на его имя: она жаловалась, что голодает, и просила помочь. Луначарский вызвал секретаря и распорядился оказать ей помощь. Продолжение этой истории было грустным: пока его распоряжение гуляло по кабинетам, дочь Пушкина умерла.
Следующее письмо было от крестьян села Михайловского, сообщавших: «На месте сим желательно увековечить память Пушкина — помещика нашего и память о революции». Анатолий Васильевич затруднился с ходу принять какое-либо решение и отложил письмо, чтобы его обдумать.
Другое, весьма странное, письмо заставило его расхохотаться. Когда вошел Мейерхольд, Луначарский встал из-за стола и пошел навстречу гостю, смеясь, щуря близорукие глаза и натыкаясь на кресла.
— Извините… — еле выговорил он и протянул руку: — Извините, Всеволод Эмильевич…
Мейерхольд смущенно улыбался, не понимая, в чем дело. Луначарский стал объяснять:
— Один весьма знаменитый и весьма пожилой человек… не стану называть его имени, подал проект, в котором предлагает ввести в России многоженство. Вот, полюбопытствуйте, что пишет этот достопочтенный прожектер: «На основании долгого личного опыта могу заверить вас, что многоженство — лучшая форма брака. Введите многоженство — и вы осчастливите миллионы людей».
(Заметим, что в начале XXI века депутат российской Думы Жириновский высказывал эту же идею. Он надеялся таким нетрадиционным способом решить демографическую проблему современной России.)
Луначарский и Мейерхольд дружно рассмеялись.
— Поразительно! Но этот проект разработан до мельчайших подробностей!.. Ну да бог с ним… Мне еще сегодня предстоит разговаривать с автором. Хватило бы сил не расхохотаться при нем… Ну что же, давайте о делах…
Мейерхольд удобно расположился в кресле, артистично положив ногу на ногу, и стал описывать положение в Александрийском театре, оценивая его как тревожное: из 83 человек труппы 45 решили оставить театр. Среди них было много именитых актеров.
Луначарский посерьезнел:
— Везде саботаж. И в театрах саботаж… Я выступлю перед труппой. Попробую объяснить смысл нашей революции и суть нашей художественной политики. Однако при всей сложности борьбы с саботажем это все-таки административно-организационные и политические проблемы. Их решать трудно, но еще более трудны будут сегодня творческие проблемы. Каким должен быть театр Революции, наш советский театр? Эта проблема не только административно-организационная и политическая, но и художественная, и эстетическая, и нравственная, и философская. Вы — первый крупный русский режиссер, принявший революцию, вы и должны решать эту проблему.
Мейерхольд уверенно заговорил о проблемах новой театральной эстетики:
— Я против сокрытия условности театра, я за максимальное использование этой условности. Я за выявление игровой природы спектакля. Мы не должны подражать на сцене обыденной жизни. Я за театр-балаган, за подлинно народный театр. Я хочу вынести театральный эксперимент на подмостки, окруженные рабочими и солдатами. Театр должен заговорить языком площади.
Луначарский высказывался менее решительно и не столь категорично:
— А не кажется ли вам, что театр революции — это еще и митинг, и плакат?
Мейерхольд парировал:
— Балаган и есть театральная форма митинга и плаката! Нужно смело использовать гиперболу, деформацию реальности. Новые формы решат проблему нового театра.