Французская кавалерия пронеслась; Аврелий и слуга его пустились опять вдоль набережной и исчезли в темноте и отдалении.
В Кремле, дворец ярко освещён; золотая глава Ивана Великого, то как будто загорится, то опять потухнет. На Спасской башне колокола уныло прозвонили четверти; раздалась вестовая пушка; в разных местах забил барабан и запела пикулина вечернюю зорю, — незнакомую Русскому обывателю Москвы.
X
В исходе октября, около вечера, небольшой отряд, состоящий из драгун и казаков, пробирался без всяких кавалерийских правил чрез густой лес. По вспененным и фыркающим коням можно было заметить, что отряд только что вышел из дела. Впереди ехал офицер, которого мрачная наружность нисколько не соответствовала молодости лет. Выбравшись па поляну, он остановил отряд, разослал во все стороны патрули, соскочил с коня, раскинул плащ по траве и бросился на землю. Солдаты и Казаки также спешились. Драгунский унтер-офицер подошёл к нему.
— Ваше Благородие, коней-то-чай, расседлывать нечего, а не дозволите ли сварить кашицу?
— Только не разводить большого огня; кругом неприятель.
— Уж какой тут большой огонь, Ваше Благородие! Всего-то сухарей— чай, не наберется на вьючный котелок.
— Завтра, может быть, воротимся в свой отряд, будем сыты.
— Дай Бог, Ваше Благородие! Полки неприятельские как стена крутом нас; хорошо, как найдем где щель. Господин Майор завел нас; сам положил голову, да и наши головы легли-бы, если-б не Ваше Благородие.
Офицер не отвечал. Подставив руку под голову, он, казалось, забылся.
Унтер-офицер возвратился к команде и велел ломать хворост.
Драгуны поняли приказ его здоровья; мигом наломали хворосту; вырубили огонь, разложили под котелок, засели вокруг огня, повели беседу.
— Ну, братцы, сказал кашевар, давай у кого что есть в манерках воды, а в мешочках сухарей. Эх ма! не много! поди-кась кто ни наесть, выбеги на дорогу, да набери водицы.
Несколько человек отправились с манерками на дорогу. После бывшего дождя на дороге стояли лужицы. Манерочными крышками собрали они отстой, наполнили манерки, возвратились к огню, и каша заварилась.
Казаки, как люди посторонние драгунам, столпились в свой кружок.
— У них не было ни круп, ни сухарей.
— Что ж, братцы — сказал один казак, которого за отважность называли Бегидовцем — Драгуны-то кашу варят; а мы что? Без хлеба не приходится быть!
— Что-ж, кому-нибудь надо на фуражировку ехать, — отвечал урядник.
— Дело. Кругом деревни; как не добыть хлеба.
— Деревни! да заняты французом.
— Что-ж! Француз сам по себе, а мы сами по себе; по-ночи не усмотрят.
— Дело. Ну, кому-ж ехать?
— Ну-ка-сь, выломи хворостину, кинем жеребий: трем верхним.
— Ну!
— Нет, братцы — сказал Бегидовец — я без жеребья еду. Уж коли добывать, так добывать! Добуду — драгунам медным лбам понюхать не дам! Вишь, сами едят, и офицера не поподчуют! — Кто со мной охотники? Поедем ты, Вася, да ты Чюрюм.
— Нар иовьэ! аха! пойдем, брат, пойдем! — отвечал калмык Чюрюм, с густыми, повислыми усами, совершенно похожий на моржа.
Урядник с Бегидовцем отправились к офицеру просить дозволения.
— Ваше Благородие, дозволите казакам съездить хлеба промыслить.
— Что тебе? — спросил офицер очнувшись.
— Да так чего-нибудь на ужин, Ваше Благородие.
— Где-ж я возьму, мой друг?
— Да это уж наше дело где взять, дозвольте только съездить в ближнее село.
— Куда вы поедете: кругом нас неприятель.
— Что-ж, Ваше Благородие— отвечал Бегидовец — голодной смертью не приходится умирать; а без воли Божьей головы не снимут.
— Ступай, только осторожно; не выкажи дороги к нам.
— Покорнейше благодарим, Ваше Благородие! — произнес Бегидовец, очень довольный позволением.
— Ну, братцы, подтягивай подпруги! Хайд!
И вот Бегидовец, Вася и Калмык, вытянув коней нагайками, пустились вон из леса, как охотники за косым зайцем. Скоро выбрались они на торную дорогу, которая потянулась мелким кустарником.
Вечер лег уже на мрачную окружную природу; луга и пахотные поля, покрытые припавшим к земле туманом, казались морем, отдаленные леса берегами, а селение, верстах в трех, обнесенное густою рощею, казалось островом. К нему-то торопились Бегидовец, казак Вася и калмык Чюрюм.
— Видишь, братцы, в селе огни.
— Огни, да не свои.
— Не свои, так французские, все равно. Французов выживем! — сказал Бегидовец.
— Экой ты прыткой; да там чай их полк! Смотри, кругом села пикеты… чу! покрикивают.
— Не бось, мы им подадим голос.
— Да что-ж ты, брат, хочешь делать? Аль сонного зелья им дать?
— Нет, просто глаза оморочу.
— Вот, примером, считай, сколько нас здесь?
— Да и всего-то трое.
— Врёт! три полка. Полк мой, полк Васькин, да Чюрюмов, калмыцкой полк.
— Ах ты Бегидовец окаянный! и нас то морочить хочет.
— Нет, не морочить; сам увидишь. Васькин полк да Чюрюмов полк спешу: без пехоты не приходится деревню брать; а с своим полком пойду в атаку.
— Мудрен человек! Сеахан хазык! славной казак! — сказал молчавший до сей поры калмык. Спрятай, брат, своя башка; жаль, пранцуз режит такой башка!
— Ах ты калмыцкая ноха — собака!
— Да куда-ж ведешь ты нас? Деревня на ружейный выстрел; смотри, около огня пехотной пикет.
— Пехота-то нам и по руке. Тс! не бормочи же, пробирайся знай между деревьями…. Ну, стой теперь, братцы, спешивайся. Смотри-же: знаете вы, как ворон из-за угла пугают? Так пугнем мы и французов. Привязывай коней в кусты; а сами воровским ползком вдоль плетня, да межой, прокрадитесь в задворки. Ты, Вася, с одной стороны села, а ты, Чюрюм, с другой, заберитесь в овины, где побольше соломы, да и сиди; а как послышите выстрел, то и бегите от овина к овину, да запаливайте пистолями солому. Да смотри не робей, братцы; между цепью прокатитесь вальком.
— Робеть-то не сробеем, да что ж из того будет?
— Мэдневэ! знаю! — вскричал Чюрюм; то по-нашему! пайдом, брат, пайдом!
— Ну, так и быть! — отвечал казак Вася; привязав коня, он перекрестился и, приклонясь к земле, пополз на карачках между полосами пахотной земли.
— Хаэрхын-Бурхун! — прошептал Чюрюм и пополз вслед за ним.
— С Богом! — сказал Бегидовец вслед товарищам, которые исчезали в темноте и в межах.
В это время, из-за черного леса, за селением, поднимался месяц, огромный, красный, как одевшееся лицо беспросыпного пьяницы. Вытаращив глаза и разинув рот, казалось, что он уже хлебнул из горького земного Океана, и окутываясь в лохмотья туч, сбирался идти по-миру.
— Пора! — прошептал сам себе Бегидовец, и вдруг, вытянув ногайкою коня своего, помчался к деревне с криком; хи, ха, хэ! — Стрелой пронесся он прямо к пикету, расположенному перед деревней; несколько человек пехотинцев сидели вокруг огня и беззаботно курили трубки. Он, бух! прямо на них, пролетел чрез огонь, дернул в обе стороны по головам нагайкой, свистнул, гаркнул, крикнул: хи, ха, хо! и взвивал уже пыль вдоль по деревне, окутал улицу гамом и выстрелами из пистолетов.
Бегидовец был совершенно похож на сына Меркуриева, когда, во время похода Бахуса в Индию, он разогнал криком своим все неприятельское войско. Но Пану помогла его возлюбленная Эхо, отзывавшаяся со всех сторон тысячами голосов, а Бегидовцу никто не помог; он один кричал: хи, ха, хо! не хуже целого войска, когда оно бежит в атаку или лезет на стену.
В деревне только что расположился на кантонир-квартиры Баварский линейный пехотный полк; едва только отвел он душу от дальнего похода, закурил трубки и заговорил о своем родном, теплом климате и дивном Швейнфуртском вине, вдруг тревога, шум, крик, выстрелы, нападение, ужас! Поднялась суматоха, хватаются за ружья, бегут со всех сторон на улицу, кричат Mein Gott! Mein Gott! толпятся на площадке перед господским домом, строятся в колонну и оттуда идут на Gtarfe pofition, за селением.