— Я буду смотреть за другом моим, сказал ему Поль.
Павел сел верхом и поскакал. Ночь была темная, город не близок; на половине пути догнал он карету, перед которою ехал провожатый с фонарем.
— Добрые люди! вскричал он, эта ли дорога в Серпухов?
— В Серпухов, брат! — отвечал ему кучер с козел; — а ты куда путь держишь?
— Да туда же!
— Попутчик! Ступай за нами.
— Нет, брат, вам ништо, а у меня барин умирает: еду за доктором.
— Тэк! ну как изволит; только, брат, смотри, по-ночи чорт ногу подставит, здесь дорога не гладь! А из какого, брат, села?
— Не знаю, приятель, из-под Малоярославца мы, проездом, верстах в пяти отсюда остановились.
— А что, брат, ушли французы?
— Не знаю, приятель! как ранили Аврелия Александровича, я света не взвидел.
— Да ты, брат, кто? — отозвался сидевший подле кучера усач в бурке и шапке.
— Слуга поручика Юрьегорского.
— Стой, брат, стой! — вскричал усач, вырвав возжи у кучера и остановив лошадей.
— Павел! это-ты?
— Я! Липин! куда ты?
— Где господа? мы за ними едем!
Шум разговора пробудил Савелия Ивановича.
— Приехали что-ли? — вскричал он, высунувшись из окна дормеза.
Ему рассказали про встречу с слугой Аврелия, и что они проехали уже деревню, в которой остановился Поль с другом своим.
После коротких расспросов и рассказов с той и с другой стороны, Павел отправился с проводником в город за Доктором, а дормез воротился.
Покуда счастливый случай сводил таким образом героев романа, Поль сидел над Аврелием, который в беспамятстве метался и в бреду говорил несвязные речи. За неимением свечей, заезженный кусок тряпки в плошке, наполненной салом, изливал печальный свет на бледного Аврелия и на черные стены избы, покрытые светящеюся копотью.
Аврелий не умолкал, что-то говорил про себя, иногда только произносил он громко мольбы и жалобы:
— Сбросьте с меня эту проклятую формулу!., она пожрала двойные и тройные буквы всех земных языков, она и меня хочет сжать своими железными скобами!.. Дальше, дальше! отодвиньте!.. Огнедышащее жерло земного полюса пышет! Смотрите, как сыплются бриллиантовые уголья, как реки металлов текут в недра земли; а горы льдов, облегающих страшные уста её, искрятся, стоят вечною преградой для предприимчивого человека, желающего постигнуть тайну полюсов!.. О! сдуньте этот мрак, который разлучил мои взоры с образом Лидии; пусть свернется этот туман неведения в тучу и улетит в другой мир; пусть солнце осветит ее, и дыхание Лидии да будет благовонным эфиром, наполняющим пространства между частями вселенной!.. Вот, вот она!.. приветная как нежность, как ласка, как спокойствие души…. Вот она!..
Аврелий стал приподниматься с места, протянул обе руки, устремил очи на свет плошки.
Поль не в силах был удержать его одной рукою; он уже хотел позвать хозяина, как вдруг подле избы послышался шум, топот лошадей, и наконец денщик Поля Липин вытянулся подле дверей и произнес:
— Здравия желаю, Ваше Благородие!
В след за ним вошел Савелий Иванович.
— Племянник! — вскричал он и бросился обнимать Поля.
Дядюшка, пощадите меня, у меня рука ранена! — вскричал Поль, едва переводя дух от неожиданной радости и от объятий Савелия Ивановича.
— А это кто растянулся на лавке? а?
— Тс! дядюшка, это мой сослуживец и друг Юрьегорский; он ранен и болен.
Тут дядя и племянник стали разговаривать тихо.
Между тем как Поль рассказывал дяде про свои походы, сражения и прочее, а Савелий Иванович, перебив его, стал в свою очередь рассказывать предположения свои насчет нового устройства мельниц, и о доходах, которые они могут принести, — стало уже рассветать. Аврелий время от времени произносил не связные слова. Приехал городовый лекарь из Серпухова. Раны и болезнь Аврелия нашел он опасными, но согласился, чтоб в этом беспамятстве перевезти его в поместье Белосельского. После перевязки ран больного перенесли в дормез, и все пустились в дорогу.
Еще было утро, когда дормез въехал на помещичий двор.
После долгого ожидания гостей, там все еще спали. Поль не велел будить даже Евгении; но едва только внесли беспамятного Аврелия в предназначенные для него и для Поля покои, она проснулась.
— Братец приехал — вскричала она, взглянув на лицо своей горничной, и в несколько мгновений была уже готова, чтоб бежать к нему; но ей сказали, что после дороги братец уснул, а гость болен присмерти.
— Болен! Присмерти! — вскричала Евгения жалобным голосом. В первый раз румянец исчез с лица её. Она задумчиво села и замолкла.
Вскоре все в доме проснулись, и, в зале, сидя за самоваром, с нетерпением ожидали пробуждения Поля.
— Что с тобой сделалось Евгения? спросила ее мать её; —Ты верно нездорова.
— Нет, маменька, ничего, — отвечала Евгения.
Между тем как Савелий Иванович рассказывал встречу свою с племянником, со всеми мелочными подробностями, Поль с подвязанной левой рукою опираясь правою на костыль, вошел в комнату.
— Братец! — вскричала Евгения бросясь к нему, и — рана Поля во второй раз потерпела от нежных, крепких объятий.
После радости, печали и слез, призванный Доктор должен был тысячу раз подтвердить, что раны Поля не опасны. На счет же ран Аврелия он оказывал сомнение, однако же надеялся.
— Вы такие добрые, Г. Доктор, — говорила ему Евгения, — Вы вылечите и братца и друга его.
В продолжении нескольких дней нельзя было бы описать беспокойства Евгении; то доктора, то брата спрашивала она про Аврелия. Ей хотелось взглянуть на него. Однажды, тотчас после обеда, Поль по обыкновению ушел в свою комнату, чтоб взглянуть на Аврелия, которого беспамятство еще продолжалось, вдруг двери полуотворились и голос Евгении произнес тихо:
— Братец, я сама принесла тебе кофий; можно войти?
— Войди, Евгения, только не стукни чем-нибудь, чтоб не нарушить сон больного; он в первый раз сего дня так спокоен. Не знаю, перед добром ли это?
Евгения, поставила кофий на стол, сложила руки, и став в отдалении от кровати Аврелия, вперила пристально на него очи свои, как будто заучивая бледные, но прекрасные черты молодого человека. На лице его было написано страдание, на закрытых очах его расстилались густые черные ресницы, уста его что-то произносили тихо, тихо; Евгения как будто прислушивалась к его шепоту… вдруг, вздохнул он глубоко, открыл очи, бросил взор на Евгению….
С испугом выбежала она из комнаты.
Аврелий преследовал ее глазами; по лицу его пробежал небольшой румянец.
Поль, видя, что он очнулся, подошёл к нему и спросил, как он себя чувствует?
— Тяжело спал я! но кто здесь был теперь? Поль, видел ты?
Сюда входила сестра моя, милый друг.
— Сестра твоя? Где ж она была?
— Ты теперь у моих родителей, в деревне; здесь ты как у родных, которые любят тебя, которые готовы предупреждать твои желания.
— Хорошо Поль, — отвечал Аврелий; — А ты видел Поль кто был здесь?…
Поль не отвечал на вопрос, заметя, что Аврелий снова впал в забывчивость.
Прошло еще несколько дней; положение Аврелия продолжало быть сомнительным. Что скажет тринадцатый день? говорил Доктор. Часто Аврелий, казалось, приходил в себя, и всматриваясь во все предметы, произносил:
— Поль, ты видел кто здесь был? — и потом опять забывался.
Евгения не смела уже входить в другой раз в комнату брата; неожиданный взор Аврелия врезался в её памяти, испуг остался в ней.
Несколько ночей сряду, с криком пробуждалась она и не выпускала от себя горничную.
Она утихла, не носилась уже беззаботно, шумно, по комнатам, но забывшись, иногда говорила шопотом и ходила на цыпочках, как будто опасаясь потревожить больного.
Настал тринадцатый день. После ужасного бреда, который напугал всех, Аврелий наконец умолк, впал в совершенную забывчивость, и после благотворного сна, все чувства ожили в нем вместе с пробуждением. В первый раз он улыбнулся на ласки и заботы друга, и пожал ему руку.