Беллармино сказал как-то в проповеди: "Это же как люди подобны лягушкам. С открытыми ртами гонятся они за приманкой вещей, до которых им не должно быть дела, а коварный удильщик, дьявол, способен выловить на эту приманку их целые толпы". Римляне и вправду начали обсуждать проблемы "до которых им не должно быть дела": Населены ли иные планеты? Если да, то могут ли их обитатели происходить от Адама? Если Земля – планета, то нужен ли ей ангел, который бы приводил ее в движение – и где этот ангел? Научные открытия они интерпретировали и с точки зрения фундаментализма, и с точки зрения лягушек, точно так же как богословы интерпретировали веру.
Только в прошлом христианство подобного рода кризисы уже преодолевало. Оно переварило шарообразность Земли и существование антиподов, хотя ранее верило в мир в форме скинии завета, прикрытый горними водами. От Лактанция и Августина христианская концепция мира перешла к космосу Фомы Аквинского и Альберта Великого, к первым намекам о бесконечности у Николая Кузанского, к пост-аристотельской физике францисканцев и пост-птолемеевской астрономии иезуитов.
Только этот прогресс был медленным и постепенным. От вселенной опоясанной стенами, от иерархии великой цепи бытия невозможно было отказаться, пока те не будут заменены столь же сплоченным видением мира, а видение такое еще не существовало. Оно сформировалось только тогда, когда ньютоновский синтез изменил перспективу видения. В подобного рода обстоятельствах единственной возможной стратегией было упорядоченное отступление, сдача тех позиций, которые стали такими, которые невозможно стало удерживать – например, неизменность неба, которое отрицали новые звезды, кометы и солнечные пятна, либо даже сама Земля, как центр всех перемещений на небе, что отрицали спутники Юпитера. В рождении всех этих "опасных новинок" выдающую роль играли астрономы ордена иезуитов, генералом которого был Баллармино. Они втихую отказались от Птолемея и приняли систему Тихо Браге: планеты вращаются вокруг Солнца, а вместе с Солнцем – вокруг Земли (точно так же, как четыре "звезды Медичи" вращаются вокруг Юпитера, а вместе с Юпитером – вращаются вокруг Солнца). Причины метафизической осторожности были теологическими, а научной осторожности – эмпирическими: пока не был выявлен звездный параллакс, то есть кажущееся изменение неподвижных звезд в результате перемещения Земли в пространстве, перемещение это не было доказано. В этой ситуации системой мира, которая лучше всего соответствовала наблюдаемым фактам, это была система Тихо Браге. К тому же она обладала тем преимуществом, что был компромиссным. Делая из Солнца центр движения планет, она готовила почву под полностью гелиоцентрическую систему, если бы был доказан звездный параллакс или какое-либо иное открытие перевесило равновесие весов в его пользу. Как мы еще убедимся, Галилей отбросил и этот компромисс.
Сторонники Галилея, которых он успел убедить своей блестящей аргументацией, если не брать нескольких исключений, не имели особого понятия об астрономии. А вот Беллармино поддерживал постоянный контакт с астрономиями из Римской Коллегии. У него был достаточно открытый ум, чтобы знать – и заявить в письме к Фоскарини – что христианство можно помирить с подвижностью Земли, точно так же, как ранее это было сделано в отношении шарообразности. Но он знал и то, что это была весьма сложная и трудная операция по подгонке, изменяющая всю метафизическую структуру, и потому предпринимать ее можно было лишь в случае крайней необходимости. Необходимости же, пока что, еще не было.
Эта ситуация была резюмирована профессором Барттом в том фрагменте, который частично я уже цитировал:
Можно спокойно сказать, что даже если бы в отношении коперниканской астрономии не существовали какие-либо религиозные оговорки, разумные люди во всей Европе, в особенной же степени, эмпирически согласные с тобой, посчитали бы не слишком разумными призывы к тому, чтобы предложить недоказанные творения не контролируемому воображению, а не солидное здание, возводимое постепенно, в течение столетий, из подтвержденных чувственных переживаний человека. Об этом стоит помнить в свете сильного давления на эмпиризм, который царит в нашей нынешней философии. Современные эмпирики, если бы они жили в XVI столетии, были бы первыми в очереди на выброс за двери новой системы[323].
Так что нечего удивляться, что декрет от 5 марта, хотя он и должен был привести за собой драматические последствия и сильно смутил сторонников Галилея – иными, и не только фанатиками и людьми темными, был принят с облегчением. Это находит отражение в письме монсеньора Кверенго, того понятливого наблюдателя, которого я уже цитировал: