В соответствии с основным принципом инквизиционного судопроизводства, обвиняемому не сообщили, какие обвинения ему предъявляются. Наоборот, его спросили, а знает ли он сам или догадывается, по какой причине его сюда вызвали[332]. Галилей ответил, что, наверняка, речь идет о его новейшей книге. После этого комиссар, Фиренцуола, стал подробно выпытывать его о событиях 1616 года. Галилей дал показания, что кардинал Беллармино сообщил ему, чтот"мнение Коперника, понимаемое буквально, противоречит Священному Писанию, так что его можно принимать только лишь ex suppositione". После того инквизитор прочитал ему предполагаемый абсолютный запрет 1616 года, заявляющий, что Галилей обязан "не поддерживать каким-либо образом, не преподавать, не защищать ни устно, ни письменно, процитированного выше взгляда". Галилей не стал отрицать этого прямо, но сказал, что не припоминает слов "не преподавать" и "каким-либо образом". При этом он сослался на свидетельство Беллармино, которое подобных слов не содержало. Затем инквизитор занялся вопросом переговоров, касающихся imprimatur. Он спросил у Галилея, выступив о разрешении на напечатание Диалога, сообщил ли он отцу Риккарди о запрете, что был на него наложен. Галилей ответил, что не посчитал этого необходимым, "поскольку у меня не было каких-либо сомнений, ведь я не поддерживал и не защищал в этой книге мнения о движении Земли и неподвижности Солнца. Совсем наоборот, в книге я доказываю совершенно противоположный взгляд относительно упомянутого мнения Коперника и показываю, что все его аргументы считаю ничего не стоящими и неубедительными" (Сантильяна, стр. 241).
На этом первый допрос закончился.
Через пять дней три эксперта инквизиции, назначенные для исследования содержания книги, выложили собственные заключения, которые, по согласному мнению историков, были подробными и непредвзятыми. С помощью длинного списка цитат они доказали, вне каких-либо сомнений, что Галилей не только оговаривал взгляды Коперника как гипотетичные, но и распространял их, защищал и поддерживал, а тех, кто эти взгляды не разделял, называл "умственными пигмеями", "тупыми глупцами" и существами, которые едва-едва заслуживают наименования людей.
Все это было выписано черным по белому, так что заверения, будто бы книга говорит противоположное тому, что в ней на самом деле содержалось, со стороны Галилея было самоубийственным безумием. А ведь ему было дано несколько месяцев на подготовку своей защиты. Объяснение можно искать только лишь в чуть ли не патологическом презрении, которое Галилей питал к своим современникам. Утверждение, будто бы Диалог был написан с целью низвержения коперниканства, было настолько бесчестным, что дело было бы проиграно перед любым судом.
Последующий, совершенно неожиданный поворот событий лучше всего описало одно из главных действующих лиц драмы, комиссар инквизиции, Фиренцуола. В письме брату Урбана VIII, кардиналу Франческо Барберини, который был одним из судей на процессе, он докладывал:
В соответствии с указаниями Его Святейшества, вчера я сообщил Их Высокопреосвященствам из Священной Конгрегации о деле Галилея, вкратце описывая его ход до настоящего времени. Их Преосвященства апробировали предыдущие действия, с другой же стороны обсудили различные сложности, связанные со способом дальнейшего проведения дела и доведения ее до конца. В особой степени речь идет о то, что Галилей в своем признании отрицал то, что совершенно ясно вытекает из написанной им книги, из чего появляется необходимость использования более жесткой процедуры и менее скрупулезного обращения внимания на другие соображения, связанные с данным делом. В конце концов, я предложил, как тут поступить, а именно, чтобы Священная Конгрегация позволила мне договариваться с Галилеем во внесудебном порядке, чтобы он осознал собственную ошибку, и если он ее поймет, склонить его к тому, чтобы он от этой ошибки отрекся. Это предложение поначалу показалось слишком смелым, ибо мало было надежд, что убеждение даст желательный результат. Но когда я указал на причины, которые склонили меня данное предложение сделать, согласие мне было дано. Чтобы не терять времени, вчера после полудня я переговорил с Галилеем, и после того, как мы обменялись множеством аргументов и контраргументов, Господь позволил, чтобы я достиг своей цели, ибо я полностью дал Галилею возможность осознать его ошибку, и тут он однозначно признал, что действительно зашел в своей книге слишком далеко[333]. Всему этому он дал выражение в словах, переполненных волнением, как лицо, черпающее громадное удовольствие от понимания собственного промаха, и он был тут же готов признаться в своем грехе перед судом. Но при этом он пожелал, чтобы ему дали немного времени для размышлений над наиболее соответствующей формой признания, содержание которого, надеюсь, будет соответствовать указанному.
332
В нашем столетии ту же самую процедуру применяет и советская полиция. "Инквизиторский" характер методов ГПУ, это нечто большее, чем риторическая фигура из политического жаргона. Содержание в тайне перед обвиняемым правил расследования и даже самого факта, что против данного человека ведется следствие, отсутствие защиты и предположение, что обвиняемый заранее виновен, пока не докажет своей невиновности, методы психологического давления, смесь угроз с отеческими уверениями, что нет чего опасаться, а прежде всего – метафизическая аксиома "единства воли" Церкви и кающегося, это всего лишь некоторые элементы, воспринятые ГПУ после тщательного исследования методов и процедур инквизиции. – Прим.Автора
333
С удовольствием и и некоторым весельем я прочитал комментарий Сантильяны относительно этого частного, сделанного без предварительного уведомления визита комиссара и обвиняемого Галилея: "Это был Иванов, пришедший к Рубашову (герои