Это совершенно необычный парадокс. Чувства и органы всех видов эволюционируют (как мы считаем, по причине мутаций и естественного отбора) в зависимости от потребностей к приспособлению, а обновления в анатомической структуре в наибольшей степени определяются этими потребностями. Природа выполняет ожидания своих клиентов, выдавая им более длинные шеи, чтобы те могли достать для себя корм с верхушек деревьев; твердые копыта и зубы, чтобы они могли справиться с не слишком сочной травой засыхающих степей; по мере того, как птицы и животные, живущие на деревьях и двуногие, постепенно поднимают головы все выше, у них уменьшается часть мозга, отвечающая за нюх, зато увеличивается зрительная кора. Но нам не известен какой-либо иной случай, чтобы природа снабдила какой-то вид необыкновенно сложным, избыточно шикарным органом, значительно превышающим текущие и непосредственные потребности этого вида, который будет нуждаться в тысячах лет, чтобы научиться этим органом соответствующим образом пользоваться – если такое вообще когда-нибудь случится. Эволюция как бы удовлетворяет спрос на товары для приспособляемости. Только на этот раз она поспешила с поставкой на период времени, выражающийся целыми геологическими эпохами. У всех видов навыки и возможности обучения размещаются в узких границах, определенных структурой их нервной системы и органов. Если возможности обучения у homo sapiens вызывают впечатление неограниченных, то это потому, что возможные приложения эволюционной новинки в голове человека были совершенно непропорциональны тому, чего требовала его окружающая среда.
Поскольку же факт того, что более-менее стабильный генетически вид развился в умственном плане от обитателей пещер до завоевателей космоса, не объясняется эволюцией генов, следует сделать вывод, что термин "эволюция разума" является чем-то большим, чем метафорой, и что он относится к процессу, в котором выступают еще не известные нам факторы. Нам известно лишь то, что эволюцию разума нельзя понимать ни как кумулятивный, линейный процесс, ни как "органическое взросление", сравнимое с личностным созреванием, и что было бы лучше рассматривать ее в свете биологической эволюции, продолжением которой она является.
По сути своей, кажется более осмысленным рассматривать историю мысли в категориях, взятых напрокат из биологии (даже если плодами такого подхода будут только аналогии), чем в категориях арифметической прогрессии. Интеллектуальный прогресс кажется, скорее, линейным, как непрерывная кривая или постоянно увеличивающийся уровень воды; но нам известно и то, что "эволюция" – это, скорее, хаотичный, наполненный расточительством процесс, характеризующийся неожиданными мутациями, причины которых неизвестны и непонятны, неспешным вращением жерновов отбора и тупиковыми улочками избыточной специализации и недостаточной гибкости. По определению прогресс никогда не может пойти в неверном направлении, что постоянно творит эволюция, точно так же, как эволюция идей вместе с точными науками. Новые идеи рождаются самочинно, точно так же, как и мутации. Громадное большинство из всех них – это бесполезные, безумные теории, эквивалент биологических аномалий, не имеющих ни малейшего шанса на выживание. В любой сфере истории мысли, мы имеем дело с неустанной борьбой за выживание между соперничающими одна с дугой теориями. В том числе, и процесс естественного отбора находит свое соответствие в эволюции разума: из множества замыслов выживают только те, которые хорошо приспособлены к интеллектуальной среде данной эпохи. Шансы на выживание у новой теоретической концепции зависят от того, в какой степени она очутится в своей среде, а ее "коэффициент выживаемости" от того, сможет ли эта концепция дать результаты. Когда мы называем идеи бесплодными или плодотворными, то бессознательно руководствуемся биологической аналогией. В борьбе между системами Птолемея, Тихо Браге и Коперника, либо между картезианским и ньютоновским взглядом на гравитацию, решающую роль сыграл именно эти факторы. Более того, в истории идей мы обнаруживаем мутации, которые не кажутся нам ответом ни на одну из очевидных потребностей, и на первый взгляд вообще вызывают впечатление капризов – такими, к примеру, были исследования конусных сечений Аполлониоса из Перги или неэвклидовы геометрии, практическая польза которых открылась лишь значительно позднее. Но ведь имеются и такие органы, которые пригодность свою утратили, тем не менее, мы получили их в наследство со всем эволюционным наследием: в современной науке полно аппендиксов и копчиковых костей.