— Блевать будешь?
— Мне и самому это интересно, — ответил я.
— Я велел ему остановить тебя, а не бить трубой по морде, но он немного переусердствовал.
Теперь я смог разглядеть парня с трубой — стройный, черноволосый латинос в майке и армейских брюках цвета хаки. Пожав плечами, он похлопал трубой по ладони:
— Ну ой.
— Ой, значит, — сказал я. — Я это запомню.
— Хрена лысого ты запомнишь, пендехо, я тебе еще вмажу.
С логикой не поспоришь. Я перевел взгляд с шестерки на сидевшего на скамейке босса, ожидая увидеть накачанные в тюряге мышцы, выращенную в тюряге злобу и водянистые глаза. Вместо этого обнаружилось, что он одет в желто-зеленую клетчатую рубашку, черный шерстяной свитер и песочного цвета вельветовые брюки. А на ногах у него были парусиновые туфли Vans с узором из черных и золотых квадратов. Он выглядел не как уголовник; он выглядел как учитель физики в частной школе.
Он сказал:
— Я знаю, какие у тебя друзья, и знаю, в каких заварухах ты побывал, так что запугивать тебя — дело трудное.
Надо же. А я уже от страха чуть не обосрался. Еще я был в ярости и инстинктивно запоминал каждую примету этих двух типов, одновременно думая, как бы отобрать у латиноса трубу и засунуть ему в задницу, — но страшно мне было, это точно.
— Сначала ты захочешь нас найти и отомстить — если мы оставим тебя в живых. — Он развернул пластинку жевательной резинки и отправил ее в рот.
Если.
— Тадео, дай ему полотенце, лицо вытереть.
Учитель физики вскинул бровь:
— Ага, все верно — я назвал его по имени. И знаешь почему, Патрик? Потому что ты не станешь нас искать. И знаешь, почему ты не станешь нас искать?
— Нет.
— Потому что мы очень, очень плохие парни, а ты — мягкий как говно. Может, когда-то это было и не так, но сейчас — не «когда-то». Как я слышал, бизнес твой пошел ко дну, потому что ты бросал любое дело, от которого хотя бы отдаленно попахивало проблемами. Вполне разумное решение для парня, которого подстрелили, да так, что он чуть коней не двинул. И тем не менее говорят, что у тебя теперь кишка тонка играть на нашем уровне. Ты этим больше не занимаешься, да и не хочешь заниматься.
Тадео вернулся из кухни и кинул мне пару бумажных салфеток. Я протянул руку, меня качнуло влево, а он тихо хохотнул и провел куском трубы по моей шее.
Рукой я выхватил у него трубу, а ногой в это же время изо всех сил вмазал ему по колену. Тадео упал, а я вскочил с дивана. Физик крикнул: «Эй!», навел на меня пистолет, и я застыл. Тадео задом отполз к стене. Встал, опираясь на здоровую ногу. А я так и стоял, с трубой в руке, замерев на полувзмахе. Учитель физики опустил пистолет, всем своим видом намекая, что теперь я должен опустить трубу. Я слегка кивнул. А затем резко дернул запястьем. Труба со свистом пронеслась через комнату и врезалась Тадео четко промеж бровей. Он взвизгнул и отшатнулся от стены. Из ссадины над носом сочилась кровь, заливая ему лицо. Он сделал пару шагов к центру комнаты, затем три в сторону. Еще пара шагов, и он стукнулся лбом о стену. Уперся в нее обеими руками, судорожно хватая ртом воздух.
— Ну ой, — сказал я.
Физик ткнул дулом пистолета мне в шею и прошипел:
— А теперь, мать твою, сядь и не дергайся.
В комнату вошел третий — здоровенный, шесть-четыре росту, три-восемьдесят весу. Надсадное дыхание, походка вразвалку.
— Отведи Тадео наверх, — сказал ему рыжий. — Засунь его под душ, холодной водой плесни, посмотри, нет ли у него сотрясения.
— А как я пойму, есть оно у него или нет? — спросил здоровяк.
— Я-то, блин, откуда знаю? В глаза ему посмотри или там попроси до десяти досчитать.
— И что нового ты узнаешь, если он не сможет? — спросил я.
— Я ж тебе сказал пасть завалить.
— Нет. Ты мне сказал сидеть и не дергаться, и чем дальше, тем меньше вариантов у тебя остается.
Толстяк вывел Тадео из комнаты. Тот продолжал полировать воздух перед собой, как собака, которой снится сон.
Я поднял с пола салфетки. С одной стороны они были чистыми, и этой стороной я прижал их к лицу. Когда я отнял руку, на них проявились красные пятна, причудливые, как на тесте Роршаха.