Что-то холодное налетело шквалистым ветром и, оглушив тишиной, умчалось куда-то. Возвращаясь, плеснуло в глаза жидким стеклом. Снова умчалось, с тем чтобы вернуться обратно уже заметно быстрее. Как циклопический маятник с затухающими колебаниями. Сердце бешено колотилось, мозг словно бы проносился туда и обратно сквозь глянцево-студенистую звуконепроницаемую среду. Со всех сторон повалила громадными хлопьями отвратительная желтая пена. Не самое страшное. Вот сейчас… «Маятник» замер — ледяные пальцы удушья и ужаса грубо сдавили горло, что-то вязкое мягким ударом заставило сердце остановиться на полном ходу. И откуда-то из невообразимого далека распространилась, заполняя собой весь космический мир, всеохватная Мертвая Тишина…
Плотно увязнув в удушливой глубине волны вселенского безмолвия, он разглядывал призрачный мир, наполненный необъяснимо прозрачными блеском и пеной, и чувствовал, что умирает, и какая-то крохотная частица ясности в замутненном, но не желающем умирать сознании тщетно силилась воссоздать в полуугасшей памяти хотя бы какой-нибудь звуковой образ. Нет, звуковая память ампутирована полностью, и это почему-то ужасало больше, чем просто смерть… В эти несколько жутких мгновений очень странного полунебытия у него вдобавок возникло граничащее с увереностью ощущение, будто Мертвая Тишина растворяет его несчастное тело в безмерном пространстве. И в момент, когда для полного уничтожения личности, казалось, достаточно было угаснуть последней искре сознания, снизу вверх, вдоль якобы уже и не существующего тела пробежала спасительная волна непроизвольных мышечных сокращений. Судорога помогла сознанию вскарабкаться выше смутно осязаемой грани между слабеньким проблеском жизни и абсолютным небытием. Пробудив онемелые мышцы, волна колыханий распространилась на окружающий мир. Это был натуральный катастрофический катаклизм: пространственная беспредельность со всем ее содержимым стала стремительно сокращаться в объеме. И словно в доказательство того, что нет ощущения ужаса, которое невозможно было бы усугубить, призрачно-глянцевая субстанция вдруг обрела убийственно-материальные свойства: быстро загустевая сверкающим веществом, со всех сторон обрушилась на многострадальное тело потоками ртутно-зеркального нечто, и он, безжалостно смятый, обезумев от боли, захлебнувшись мучительным хрипом, раздавленный, буквально впрессованный в исчезающе малый объем, за миг перед смертью почувствовал себя чем-то вроде ядра зеркально-гравитационного коллапса… Но смерть и на этот раз прошла мимо. Хотя он мог бы поклясться, что на этот раз она посмотрела ему в глаза очень внимательно… И снова на выручку заспешила серия непроизвольных мышечных сокращений.
Спонтанные судороги были как избавление. Блеск пропал, тяжесть исчезла. В глазах — тошнотворно-мутная мгла кофейного цвета. Ноги, руки, голову, плечи нещадно трясло и корежило. Это мало его волновало. Знал: скоро все кончится. Раньше изнурительно-бурный припадок «трясучки» пугал его своей неуправляемой динамикой, но чувство страха со временем притупилось, и теперь эта выматывающая концовка была для него просто заключительной фазой напряженной работы мускулатуры, конечным этапом, который оправдывал все. Он даже мог представить себе, как это выглядит со стороны: его полумертвое тело, судорожно корчась — будто под ударами электроразрядов, рывком высвобождается из прилипчиво-плотных объятий только что рожденного Жив-здорова. С трудом отлипают друг от друга левые руки. С меньшим усилием разрывают вязкую «клейковину» правые. Разлипаются ноги и торсы. И все это жутко колышется, машет, топчется и дрожит, мешая друг другу, стабилизируется, ищет опору. Пигмалион поневоле… Уф, конец. Наконец-то конец. Нашарить бы кресло… О дьявол… еще не конец? В чем дело?… Глаза по-прежнему застилала «кофейная» муть, и он чувствовал, что его опять начинает корежить.
Фаза изнурительной работы мышц повторилась во всех деталях. А следом, не давая опомниться, накатывала третья… Его охватила паника. Словно ввязался в подводную драку с многочисленной стаей спрутов, и бессмысленная борьба отбирает последние силы. Четвертая фаза… Пятая… Он совершенно обессилел и плохо соображал. Теперь ему было все безразлично. Он не помнил, когда и как потерял сознание.
Мертвая Тишина сменилась звонкой многоголосицей, и это привело его в чувство. Меф приоткрыл глаз (второй почему-то не открывался). Розовая пелена… Он лежал на чем-то жестком животом вниз, уткнувшись правой щекой во что-то мягкое, розовое. В измученном теле засела тупая боль, как бывает после чрезмерной физической перегрузки. Он пытался сообразить, где он и что с ним. В ушах стоял звон. Тусклый розовый свет (или цвет?) казался знакомым… А, ну конечно — кресло! Значит, просто шлепнулся на пол. Голова — на спинке опрокинутого надувного кресла. «Трудно сегодня ты из меня выходил, Жив-здоров…» — подумал Меф, опуская веки. Двигаться не хотелось, но подмывало узнать, кто именно сегодняшний «новорожденный». Хорошо, если бы это был Юс. В последнее время почему-то чаще других наведывался Мстислав.
Неимоверным усилием Аганн поднял голову. В ложементе спарки сидел Юс.
У Элдера была привычка, сидя вот так — локти в колени, глядеть исподлобья и потирать запястья. Юс любил точность во времени и для страховки носил на обеих руках часы на браслетах. Это в прошлом. Теперь у него вместо браслетов — манжеты сверкающего костюма. Странный костюм. Собственно, и не костюм, а… так, будто от шеи до пят Элдер облеплен тонкими переливающимися слоями зеркального блеска — где гуще, где реже. При малейшем движении блеск, занятно играя, имитировал складки и прочие детали натурального костюма, в покое — опять оплывал и, растекаясь гладью, прорисовывал рельеф великолепной мускулатуры. Меф вспомнил, как там, на борту «Лунной радуги», ночью, в каюте, впервые соприкоснувшись с Элдером в качестве Жив-здорова, когда на его совершенно естественный возглас: «Юс, ты жив и здоров, дружище!» — Элдер совершенно естественно улыбнулся и совершенно непринужденно кивнул, он в первый момент был уверен, что просто свихнулся под действием омертвляющей тишины и прочих штучек того же пошиба, а минуту спустя был убежден, что Юс каким-то чудесным образом и, судя по неземному костюму, с чьей-то, видимо, помощью выбрался из оберонской губительной передряги. Позже он понял, что все это, к сожалению, вздор. Ни сумасшествие, ни чудесное спасение были здесь ни при чем. Ни то, ни другое… Это было что-то третье, но что именно — трудно было даже вообразить. Тут логика и воображение отказывались повиноваться. Здорово сбивало с толку то, что призраки погибших были призраками во плоти. Их можно было пощупать, от них чувствительно веяло теплыми живозапахами, как веет от всего живого. Он не знал, что и думать. Разное приходило ему в голову.
Меф привстал на руках, подтянул непослушные ноги и, преодолев дурноту, устроился полусидя на мягкой спинке опрокинутого кресла. Чтоб лицом к Жив-здорову. Звон распирал черепную коробку, на глаза то и дело падали темные шторки — точь-в-точь как у куклы с электроморгалками. Омерзительное самочувствие. Отменно выжат. Как пропущенный через соковыжималку лимон… После Мертвой Тишины обычная нормальная тишина кажется невыносимо звонкой. Не стоит обращать внимания, звенеть будет долго.
Юс Элдер сидел в ложементе штурмана, откуда недавно поднялся Андрей. Привычно потирая запястья, смотрел другу в глаза. Спокойный, доброжелательный взгляд. Будто бы это самая заурядная штука — являться после того, как тебя уже нет, садиться в кресло на час-полтора и спокойно смотреть… «Может, действительно я редкостный психопат? — подумал Аганн. — С небывало феноменальной способностью к зрительным галлюцинациям?…»
Старая мысль. Старая и бесплодная, как пустой орех.
Ну до чего же они все-таки внешне похожи — десантник «Лунной радуги» и пилот «Байкала»! Сходство на уровне мистики, жуть берет. Правда, Юс выглядит старше. А в остальном — одинаковая комплекция, одинаковые волосы, даже прическа… не говоря уже об одинаковых чертах лица. Тобольский — портрет тридцатилетнего Элдера. И что интересно, у обоих в лицах симпатично отсутствуют выражения гипертрофированной мужественности и бычьего упрямства, зачастую свойственные людям сильной воли и атлетического сложения. Нестандартную мягкость весьма очевидной мужской красоте Элдера и Тобольского придавали, должно быть, ямочки на щеках и приятная линия подбородка. И шрамы на левых щеках почти одинаковые… А по характеру это разные люди. Тобольский спокойнее Элдера, более рационален, более самолюбив и, пожалуй, с признаками замкнутости и высокомерия. Далеко не каждый капитан десантного рейдера может похвастать такой осанкой, как у Андрея, и не каждый командир военизированного крейсера МУКБОПа имеет подобную выправку. Общаться с Тобольским сложно. Никогда не заведет разговор первым — сидит в кресле прямо и молча, как Будда, и смотрит как-то особенно, словно ему известно нечто такое, чего не знает никто. Нет, Юс был проще. С ним всегда было легко и ясно… А собственно, почему «было»? Юс и теперь все чувствует и понимает. Говорить только вот не умеет — отвечает мимикой, жестами. И почти никогда не встает из кресла или ложемента. Но так даже лучше. Так не видно, насколько в проигрыше теперь его былой богатырский рост. Но тут уже ничего не поделаешь, это зависит от заурядно-среднего роста матрицы…