В саду послышались чьи-то тяжёлые шаги. Володя поднялся со стула. Кто это мог быть? Наверно, урядник увидел освещённое окно и решил проверить, что здесь происходит. Володя подошёл к окну, чтобы закрыть его, но перед ним возникла фигура Карпея.
— Здравия желаем, Володимир Ильич. — Старик снял картуз[6] и поклонился.
— Здравствуйте, дедушка Карпей. Что привело вас в такой поздний час?
— Беда привела, Володимир Ильич. Я понимаю, у вас своё лихое горе…
— Я сейчас выйду, дедушка Карпей. — Володя накинул на плечи гимназическую тужурку и вышел на крыльцо. В тёмном небе над вязами сверкали яркие звёзды.
— Присядем, — предложил Володя.
Карпей, кряхтя, опустился на ступеньку.
— Что за беда? Что случилось, дедушка Карпей?
— Светопреставления люди ждут в пятницу. Прихода антихриста. Земля, говорят, разверзнется, скот и избы в тартарары провалятся, люди в геенне огненной сгорят.
— Кто говорит-то?
— Все говорят. Гуртовщики[7] сказывали, которые скотину намедни гнали на убой в Казань. Юродивые люди приходили, говорили, что в пятницу конец света предстоит. Закупщики из городу приезжали, скот закупать. Яков Феклин дал согласие свою лошадь за четверть цены продать, всё равно погибнет.
Володя встал.
— Вот, вот, вот! Даже на лунной тени толстосумы наживаются. Сами-то они грамотные, понимают, что никакого светопреставления не будет, а людское неведение используют. Ну, скажите, дедушка Карпей, если всё погибнет и провалится в тартарары, зачем им скот покупать, на тот свет его с собой не возьмёшь?
— Нет, зачем он там? — согласился Карпей. — Но ведь все говорят. А дыма без огня не бывает.
— Не бывает, — подтвердил Володя. — Вы разумный человек. Папа любил с вами о жизни беседовать, философом, рассудительным человеком называл…
— Да, Илья Николаевич уважительный был к нам, не брезговал. Царство ему небесное.
— Так вот, — продолжал Володя. — Седьмого августа, в пятницу, будет солнечное затмение. Об этом давно во всех газетах пишут. Луна на некоторое время между Землёй и Солнцем окажется. Всё это продолжится минут двадцать. Никакого вреда людям и скотине это не принесёт. Уговорите, дедушка Карпей, людей не разоряться. Пусть они этих закупщиков вон гонят и скотину за бесценок не продают. Да и зачем деньги людям на том свете, если уж всё в тартарары пойдёт?
— Не поверят мне мужики. Может, вы сами в деревню пойдёте да всё разъясните?
Володя ответил не сразу:
— Нет. Наше появление сейчас в деревне может быть неправильно истолковано. Запугали ведь полицейские крестьян. А рано утром в пятницу мы придём в деревню. Я и Оля.
— А Марья Александровна? Она ведь для наших баб что мать родная. Сорок лет, поди, вместе с нами.
— Я не хотел бы причинять маме лишнюю боль. Аня хворает, никак не может оправиться после тюрьмы и гибели брата.
— Да, да. Понимаю. Вы теперь, Володимир Ильич, за старшого. Коли моя помощь в чём нужна, я завсегда готов… если живы будем. С мужиками я потолкую. Спасибочко вам.
Карпей ушёл.
Володя стоял на крыльце и думал. «Старшой!» — сказал Карпей. «Старший», — повторил Володя вслух, словно взвешивая это слово и постигая его значимость. Старший — стало быть, ответственный за всё: за судьбу всей семьи, за здоровье мамы, Ани, за будущее Оли, Мити и Маняши. И за судьбу деревни Кокушкино тоже. Отец, Илья Николаевич, считал своим долгом сделать Симбирскую губернию сплошь грамотной, просвещённой. Саша думал о судьбе всего народа и считал себя лично ответственным за его будущее… Лично ответственным…
Лёгкая рука легла на плечо Володи.
— Володюшка!
— Мамочка! Я тебя разбудил?
— Нет. Я не спала и всё слышала. Я тоже пойду в деревню. Людям будет спокойнее, если мы будем рядом. Постараемся им всё объяснить.
Ночью с четверга на пятницу Ульяновы отправились в деревню. Мария Александровна, Володя и Оля. Анна осталась дома с младшими. В избах светились окна. Никто в эту ночь не ложился спать. Люди сидели семьями на крылечках, одетые, обутые, собравшиеся в дальний путь. Малыши спали на руках у матерей. Во всех избах горели лампадки перед иконами, и старики, стоя на коленях, клали земные поклоны, молились о спасении души, об отпущении грехов.
Мария Александровна присела на скамеечке у крайней избы рядом с хозяйкой Настасьей — знала её давно, была на её свадьбе. Настасья распознала в темноте Марию Александровну, припала ей на грудь, расплакалась.