Ибо у Короля, чья кровь смыкается с божественной линией небожителей, крайне мало времени на глупые дела смертных. Да и кто она такая, чтобы полагать, что у нее было право ссориться с Королем или с кем-либо еще в доме Акумов? Эти слова госпожа адресует комнате как раз в тот момент, когда туда входит Соголон. Она ошеломлена. Госпожа воркует голосом почти девичьим, как будто хочет кому-то приглянуться, но не знает, что ей делать. Она, кстати, еще не рассказала, за что ее сослали из дворца.
– Господин, видите ли, пользовался у нее симпатией. Ей нравилось, как он называл ее «милашкой». Не симпатичной, как женщина, не красивой, как лошадь, какой она, безусловно, и была, а миленькой, как маленькая девочка. Потому она, должно быть, с ним и хихикала. То, что она сказала мне, было жестоко. А то, как она со мной поступила, было еще жестче.
– Кто, госпожа?
– Конечно же богиня любви и поэзии – о ком еще я могу говорить, как не о Сестре Короля, ходячая ты дурашка? Когда я была у нее во фрейлинах, она всегда меня костерила, называла растяпой, говорила, что я даже задницу подтираю ей медленно.
Соголон девочка, и по ее разумению, горе похоже на то, как если бы нести на спине дом, поэтому у нее вызывает недоумение, как хозяйка не прогибается под такой тяжестью. Может, она скрывает это? Или же большая женщина способна нести на спине горе размером с дом, а вместе с ним всё остальное тоже? Соголон дивится, как ей это удается, потому что ее собственный разум дает сбой почти каждую ночь. Ей кажется, что она блуждает в джунглях сновидений, но ночь переходит в утро и оставляет ее с ощущением, что она либо так и не просыпалась, либо вовсе не спала. Горе и вина смешиваются, превращаясь во что-то вроде комка под кожей, в нечто чудовищное.
В ночь перед тем, как они отправляются в Фасиси, к ней возле амбара подходит Наниль, но не поворачивается лицом. Довольно дерзко для рабыни – вот так разговаривать со свободным человеком, пусть даже с никчемной девчонкой-подкидышем.
– Я знаю, что это ты, – говорит она. – Я это точно знаю. Хозяин спустился в библиотеку, ожидая меня, ведь больше никому там делать нечего – ни жене, ни кухарке, ни тем более мальчишкам-близнецам.
Соголон думает сказать что-нибудь резкое: «Закрой рот, невольница, пока хозяйка не позволит тебе его открыть». Она уже приоткрывает губы, готовая вымолвить эти слова, и вдруг, оглядевшись, не видит вокруг ничего, кроме пустынного двора. Должно быть, это ее собственная голова бежит от нее прочь, не иначе.
По прошествии еще двух дней сборы закончены, и они с караваном отправляются в Фасиси. Прямо на окраине города им попадается судья, который вслед кричит, что всё помнит и как-нибудь вернется к ним в дом.
– Отправляйся туда прямо сейчас! – кричит в ответ хозяйка. – Но если ты не выяснишь, кто… нет, как убили моего мужа, я выхлопочу указ у самого Короля, чтоб тебя высекли!
Они едут. Королевский провожатый каждое утро сообщает хозяйке, сколько дней пути остается до Фасиси. Прошла четверть луны, впереди еще целая, если на то будет воля богов. В караване идет и едет то, что хозяйка взяла с собой, – корова на еду, барашек на угощение. В сундуке под четырьмя замками она хранит шелковую ткань из страны, где люди держат у себя в волосах червей, прядущих нить. Соголон однажды видела, как хозяйка открыла сундук, и оттуда выпорхнуло что-то бело-лиловое, настолько нежное и легкое, словно собиралось улететь. Госпожа сказала, что настанет день, когда самым вожделенным блаженством на свете будет ощущать на себе шелк. А еще ткани укура и асо оке[17], лазорево-синие, а также бутылёк мирры, которой госпожа нет-нет да себя помажет; леопардовые шкуры, золотые самородки – на всякий случай их госпожа засунула себе между грудей со вздохом, надеясь всё же с ними не расстаться, – а еще обезьяна, которая раньше забавляла хозяина. Из людей с госпожой один из близнецов, трое семикрылов, которым заплачено серебром, королевский провожатый впереди каравана, ну и Соголон.
Она едет в хвосте каравана, утопая в подушках, коврах, шкурах и мехах, которых многовато даже для такой особы, как она. Повозка напоминает шатер на колесах, стены покрыты орнаментами, где читаются все известные племена и народы: тут тебе и гангатом, и луала-луала, и речной народ Увакадишу, и многие другие, что выше Песчаного моря. Дух благовоний внутри настолько густой, что щекочет ноздри. Два окна с обеих сторон бо€льшую часть дня остаются закрыты, но открываются при восходе, закате или всякий раз, когда хозяйка чувствует, что в шатер не задувает пыль. Ест она мало, и уж точно не много из того, что по вечерам на разведенном рядом костре готовит близнец. В основном просто пожевывает ломтики сухого мяса и фрукты, которыми кухарка снабдила Соголон для хозяйки, а иной раз ограничивается одним вином. Иногда во сне она разговаривает с хозяином и спрашивает, отчего его хер торчит дальше, чем та балка из груди. Единственное, что она еще делает, это смотрит на Соголон. Каждый раз, когда та поворачивается взглянуть на хозяйку, едва различимую во всех тех тканях и мехах, хозяйка уже смотрит на нее неотрывно и долго. Соголон не знает, что означает это выражение лица. Похоже, ей известно, что девчонка – причина ее горя, даже если не ясно, как там все произошло. Из-за этого Соголон не спит с той самой поры, как они отправились в путь. Она лежит на боку в дальнем конце шатра за занавесками, которые хозяйка не велит задергивать. За спиной у нее камень со множеством зазубренных краешков, для того, чтобы уколоть себя, если забудется сном, что с ней иногда случается среди дня. Хозяйка смотрит на нее так, словно это замечает.