– Это всего лишь игра, братец, – кривится в улыбке средний, отплевываясь кровью.
Рядом возится младший, тщетно пытаясь водрузить на свою небольшую голову непомерно большой шлем.
– Я вас обоих победю, – пыхтит он.
– Гляньте на него, – усмехается старший. – Ты хоть знаешь, зачем мы это делаем, соплезвон?
– Я ж не дурачок. Вы хотите побеждать в бою на палках и убивать дураков, которые против вас.
Братья смотрят на него как на чужака, затесавшегося между ними.
– Нет, братишка. Ты и вправду слишком мал.
– Я тоже хочу играть!
Старший поворачивается к нему:
– Ты хоть знаешь, что такое донга?[4] Для чего, по-твоему, эти палки?
– Ты, верно, глухой? Я же говорю, чтоб драться и убивать!
– Дурень ты мелкий. Это вот первая палка. А когда ты выигрываешь с ней донгу, ты можешь использовать свою вторую палку. Спроси у любой пригожей девчонки, которая ходит смотреть бои.
Он лукаво смотрит на среднего брата, который в ответ склабится. Младший братец растерян:
– Но в бою-то у вас только по одной палке.
– Что я говорил? Он совсем еще соплезвон.
Средний указывает на закорючку младшего, что ниже пупа.
– У нашего меньшого вместо палки лишь сучок.
Смех братьев длится столько, что на лице младшего прорастает злость; не потому, что он ничего не понял, а скорее, наоборот. Ну а девочка знай себе смотрит, как он хватает палку, как делает замах и с силой ударяет среднего поперек спины. Тот взвизгивает, а старший рывком оборачивается и припечатывает младшего по лбу, и тут же по ямкам за коленями. Младший падает, а старший продолжает его лупцевать. Малец вопит, и средний хватает старшего за руку. Они уходят, оставляя его пускать нюни в грязи. Но вскоре, почуяв, что на него никто не смотрит, он обрывает ор и бежит вслед за ними. Девочка окончательно вылезает из своей хибары и берет оставленную палку. На ощупь она крепче и тверже, чем казалось, а еще намного длинней. Примерно втрое выше, чем она сама. Взмахнув, девочка лупит ею по земле, вздымая облако сыпучей пыли.
– Мы ждали, пока мать издаст четыре вопля. Ждали всеми своими ушами, – рассказывает ей старший брат. День прошел, но ночь еще не наступила, и он дважды дергает за веревку, чтобы девчонка вылезла. В основном он вытягивает ее просто без предупреждения, и наружу она является слегка придушенной, сипло кашляя. Пальмовое вино кружит ему голову, и его тянет на разговоры, даже без всяких слушателей. Он дергает ее за ошейник, притягивая к себе, словно упрямую ослицу, и тем не менее это единственное время, когда ее подпускают ближе к дому. Тогда в девочке оживает смутное воспоминание о том, как отец поднимает ее и улыбается, но его улыбка быстро тускнеет, а руки коснеют и слабеют, и, повисев какое-то мгновение в воздухе, она шлепается в грязь.
– Мы ждали, пока мать прокричит четыре раза, – говорит он, – потому что четыре раза означает, что родился мальчик, а три – что девочка.
Но мать не прокричала.
Старший брат излагает историю, но пальмовое вино делает его рассказ нестройным.
– Видела бы ты отца! Видела бы его гордость, когда живот матери пришел в движение, словно задавая путь. Тройка сыновей скоро пополнится еще одним, четвертым, а если это дочь, то он сможет выдать ее замуж, если разбогатеет, или продать, если жизнь станет туга. Братья, наблюдающие за отцом, выгадывают, когда родится ребенок, после того как роженица ушла его донашивать в лачугу своей матери. Мы все ждем вести о мальчике, но в особенности ждет младший брат, потому что он наконец сможет стать над кем-то старшим и уподобится братьям, что старше его. Ждет вестей и отец, теперь уже спокойно, потому что успел внять словам своей жены: «Мужу мелкий дом иметь негоже». Он его разрастил: снес стенку в амбаре и увеличил комнату для двух старших мальчиков; пристроил еще одну комнату для младшего и того, который народится, и еще одну, где занималась бы своим рукоделием мать, самая прекрасная из женщин. Потом еще комнату для бабки, которую он терпеть не может, но не оставлять же ее одну.
Мы ждем, когда мать издаст четыре вопля, но их всё нет, нет даже трех. Мы идем к бабке. А она нам говорит: «Младенец вышел вперед ногами, с пуповиной вокруг шеи. У матери пошла кровь, и шла, и шла, пока не вытекла вся; тогда глаза моей дочери побелели, и она изошла. «Ko oroji adekwu ebila afingwi», – ворчит бабка, которой пока не до отдыха. Мелкая ты бесовка, матереубийца, ты как бельмо, от которого слепнет весь глаз.