Горбоносый, верхняя губа слегка потолще и плавными волнами поднимается под носом. Нос не китайский совсем: с горбинкой, как у клеста, с большими дрожащими ноздрями, как у породистой лошади. Пары передних зубов нет, давно это было, с мальчишками бегали в соседскую деревню, кажется, за сливами. Там большой такой сад был, полузаброшенный, и небольшие ветвистые деревья в тот год гнулись к земле от облепивших их со всех сторон чуть продолговатых ягод. Сине-зеленые, кисловатые еще, они привлекли не только их: как-то под вечер ватага ребят из его деревни напоролась на местных, подрались, конечно. Порез под глазом долго потом заживал, зубы так и не выросли, зато в душе теплом разливалось воспоминание о приключении.
Когда он слушает, рот непроизвольно слегка открывается, непослушная челка падает на глаза и вид становится довольно-таки идиотским. В деревне его вообще считали дурачком, и когда он поступил в далекий, центрально-земельный университет дизайна, деревенские долго не могли оправиться от удивления. Все приходили посмотреть на него, стояли в дверях задумчиво, молча качали головой.
Родня была довольна, в кои-то веки он все-таки стал объектом внимания и тихого восхищения, ему одному удалось сделать немыслимое – вырваться из предопределенного круга деревенской жизни, теперь его дорога лежит на большую землю, в центральный Китай, а это практически значит, что теперь ему открыты дороги мира, и это при том, что он так и не выучил нормально китайский. Соседи вновь задумчиво и недоверчиво качали головой.
А когда он уехал, еще несколько месяцев тихие задумчивые люди приходили к порогу его дома, словно ожидая, что вот обман наконец-то раскроется и нашего дурачка Ли Бо Хана наконец-то вышлют домой. Но он не возвращался. Не возвращался даже на лето, когда другие студенты из более близких институтов приезжали на побывку, и именно это, пожалуй, окончательнее всего укрепило односельчан в осознании бесконечности перспектив открывшегося перед ним пути. В больших городах столько возможностей, что даже на лето некогда приехать.
Когда тоска подкатывает совсем близко и горло перехватывает так, что не вздохнуть, он закрывает глаза, вот как сейчас, и потом просто рисует, рисует то, что видел в детстве, что видел все годы своей жизни, проведенные дома. Черный уголь крошится между пальцев, и под рукой оживают вихры и склоны пологих красноватых гор, острыми краями уходят ввысь холодно-синие вершины. Каждый раз, рисуя, он словно гладит их, вновь ощущая их плотность и тяжесть под своими ладонями. Чем острее тоска, тем ярче и точнее получаются разноцветные горы родины.
Работы выигрывают конкурсы, берут призы для университета, и начальство закрывает глаза на его летнее пребывание в кампусе, на небольшие левые заработки по мастерским преподавателей, на лишний расход холста и изобразительных материалов.
А сейчас он просто сидит, стараясь не думать, не видеть ничего перед крепко закрытыми глазами, просто тихо дышать. В руках шершавая поверхность роликовой доски. Когда-то давно в детстве в кино видел мальчика, непринужденно и лихо лавирующего на такой доске в потоке машин. У них в селе тогда и машин-то толком не было. Пара колхозных грузовиков, да уазик начальства, ну и бешено ревущий мотоцикл служителей правопорядка. У простых граждан пара велосипедов, считавшихся невозможной роскошью. Впрочем, даже на велосипедах особо было негде ездить, если только в сухую погоду по утоптанной быками земле.
Вот бы увидели его сейчас те ребята! Как он сжимает высокую, точеную, словно лодочка, поверхность роликовой доски. Пару месяцев назад ему занесли и отдали её старшекурсники.
Конечно, они все равно бы её выбросили, собирались уже уезжать, удачно распределились после получения диплома, оставляя все барахло в пустеющем на лето кампусе. Крикливые загорелые уборщицы потом собирают все оставленное в узлы и выкидывают на улицу через окна, кампус завален на полдня подушками, матрасами, кистями, осколками посуды, нерабочими грелками, погнутыми вешалками, разрисованными мольбертами, рваными складными стульями. Ветер носит обрывки бумаг и картин, пока подъезжающие грузовики с суровыми обветренными крестьянскими мужчинами не собирают весь этот скарб и не увозят на помойки. Но ведь не выкинули же, занесли ему.
– Нужно тебе? – нарочито громко спросил парень с длинными волосами. Они всегда обычно говорили с ним громко, он плохо понимал по-китайски, так и не выучил этот язык метрополии нормально, и даже когда говорили с ним громко и медленно, для верности ему приходилось смотреть все время на губы говорящего, как бы еще и ощупывая глазами на всякий случай звучащие слова. Может быть, именно из-за этого, потому что он не мог смотреть в глаза говорящему, а сосредотачивался всегда на губах, у него за пару лет так и не появилось друзей, даже близких знакомых, китайские студенты держались от него на расстоянии, разглядывая его как редкое, но потенциально опасное животное.