Ну и черт с ней, с этой энергией, пусть не охраняет уже никого, не смог же уберечь тебя, пусть он только хранит память. Каждый раз при соприкосновении ли, взгляде ли на него все девять узелков позволяют ощутить: это все было, это не сон, выплеснувшаяся на бумагу привидевшаяся картина, это было на самом деле: красноватые, сине-сиреневые, отчаянно белые, зелено-бирюзовые горы, смущенная немного, но такая теплая и надежная улыбка того, кто так и не успел стать другом.
Конечно, в памяти была еще и боль. Даже стараясь ни о чем не думать он невольно представлял, каково это: когда огонь охватывает тебя, пожирает одновременно кожу, волосы, кости, и в какой-то миг ты понимаешь, что дороги обратно нет, что вспыхнув пламенем, живой свечкой, ты просто исчезнешь, так никому ничего и не доказав. В том апреле здесь, в центральном Китае, никто ведь даже и не знал о погибшем, а если б и узнал – рассмеялся б, наверное, покрутил бы пальцем у виска – совсем, мол, эти религиозные фанатики сбрендили.
Но его приятель никогда не был фанатиком. Веселые искристые глаза, ловкие босые пятки сверкают по дороге – он был самый быстрый бегун в их деревне. Его никто не мог перегнать. Во время соревнований он ухитрялся не только бежать, но и хохотать, добежав до финиша, как всегда первым, заливисто и легко, заразительно и беззаботно. Конечно, чужая душа потемки, и не знал он его вовсе, не друзья ведь они были, но как же все-таки так получилось? Как он пошел по той дороге что превратила его в живую дышащую свечку? Может быть, друг просто устал? Устал от всего?
Как устал теперь сам Ли Бо Хан… Усталость волнами проходит сквозь тело, болью отзываясь в дальних закоулках. По-китайски он так и не научился понимать, а уж читать-то и подавно было не научиться, и потому отсиживание часов на большинстве предметов превращалось для него в сущую пытку. Студенты и преподаватели косо смотрели на несуразного странного полу-дурачка.
Над ним вообще часто смеялись тут, на большой земле. Для центрального Китая он всегда был иностранцем. Но если быть заграничным иностранцем могло быть даже в чем-то почетно, то он-то был внутренним иностранцем, чужаком, не заслуживающим ни внимания, ни уважения, получающего только насмешки, презрительное недоумение, в лучшем случае искреннее желание считать его как равного, осознавая при этом всю невозможность такого обращения, понимая, что это у нас такая игра в равноправие и уважение.
Ли Бо Хан хорошо помнит, как однажды учительница по физкультуре вызвала его и перед всем классом заставила сделать сто отжиманий; он испекся уже к двадцатому, и весь класс, состоявший из двух параллелей, покатывался со смеху, глядя на его раскрасневшееся лицо, крупными каплями падающий со лба пот и бесполезные потуги отжаться еще несколько раз. Впрочем, это было скорее нормальным – чувствовать себя неловко; гораздо более странно было слышать похвалу, когда учитель по специальности выдвигал его работу на середину класса, жестом показывая на него и громко объясняя остальным: вот как надо рисовать, посмотрите!
Впрочем, дома было так же. Его всегда считали слишком заторможенным, задумчивым. Полу-спящим, что ли. В начальной школе учителя даже настаивали, чтобы его проверили на умственную отсталость. Так что ничего удивительного, что здесь, в центральном Китае, его тоже больше терпели, чем замечали. Тем не менее минимальные 60 баллов он набирал практически по всем предметам. Как сердито шептали его однокурсники – кто-то из администрации постарался.
Это и верно был наверняка кто-то из начальства, пресекающий любые попытки его провалить, отчислить – потому что он рисовал, завоевывал для университета места и медали, принося витиеватые парадные грамоты на стены начальственных кабинетов. Большой брат, как-никак, все же заботился о братьях меньших.
Китайцы послали его учиться, платили небольшую стипендию, начали строить большую дорогу у них в селе. Ребята писали – теперь там бетон и асфальт, можно вполне кататься на роликовой доске. Говорят, для удобства, чтобы спрямить углы, дорога прошла через Зачарованное озеро. Его пришлось завалить землей. И теперь Ли Бо Хан все думал, куда же делись оттуда журавли? Всегда по весне на озеро прилетали гнездится сотни белоснежный ширококрылых журавлей, они весело и беспокойно курлыкали, и от хлопанья их крыльев грудь переполнялась чем-то распирающе чудесным, веселящим и многообещающим.
Они с приятелем (Ян Бо, подарившим четки) старались приходить на озеро каждую весну, чтобы просто тихо посидеть, послушать крики птиц, наполнится их пузыристой энергией и жизнерадостностью от кончиков пяток по самую макушку. Теперь озера больше нет. Там пройдет скоростная магистраль; может быть, там уже проносятся сверкающие автомобили. Вода засыпалась землей, рыбы ушли в подземные реки, но куда же все-таки теперь прилетают журавли?