Постепенно цветы приходят в себя, очухиваются после полуобморочного состояния, и даже начинают расти, цвести и колоситься. И я тихо кайфую каждый день, перед работой на бегу обнимая их взглядом, быстро пробегаясь по их разношерстным рядам, упиваясь их сочным глубоким цветом и бесшабашной радостью, с какой они встречают новый день. По вечерам я пою их водой, наблюдая, как устало и жадно они глотают, иногда отпыхиваясь и захлёбываясь, купаясь в последних лучах заходящего солнца или задумчиво поблёскивая при свете высоких звёзд.
Ещё я очень люблю выходить к ним по вечерам, совсем поздно, уже ближе к полуночи, когда большинство громкоголосых суетных соседей уже давно спят и я могу просто смотреть на далёкое плоское небо, яркую луну и мерцающие звёзды, чувствуя себя в надёжных и мягких объятиях. Потому что, если сразу после отпуска я за ними приглядываю, и выхаживаю их после обморока, то уже через пару-тройку недель я начинаю сама чувствовать их мощную крепкую защиту и, выходя на свой балкончик, ощущаю себя в их крепких объятиях, укутывающих меня от глаз посторонних, любопытства соседей, тревог о будущем или печали о прошлом.
Цветы становятся моей невидимой стеной, так что я могу даже посредине дня выйти на балкон, и пара сотен снующих мимо китайцев меня даже не заметит. Но что бы это все сбылось для начала каждый раз после возвращения из отпуска, наполненная еще шумом морских волн и разочарованием от приезда на работу, я должна сначала их всех вытащить на улицу, подрезать, прорыхлить, и много чего еще.
И вот, когда я в один из первых дней после приезда колупалась в своих горшках, на тот момент наполненных лишь жалкими пеньками, огрызками былого великолепия, прямо над своим ухом я услышала бодрое приветствие на русском языке: «Раствуйте, дорогой товарисч!»
Ну, теперь-то я к этому уже привыкла, теперь-то меня уже не прошибает холодный пот и не закрадывается мысль, что мне точно пора в сумасшедший дом. Но когда я услышала это обращение впервые, поплохело мне здорово. Это было в холодный, по-настоящему осенний день, когда хмурый ветер возил по улицам ссохшиеся листья и очистки банановой кожуры, а мы с дочкой занимались постановочной фотосъёмкой для реферата по физкультуре. Ездили на роликах и думали, как бы это поинтереснее обставить, и при этом не расквасить ребенку нос. И тут, прямо из-за спины, таким бодрым, невероятно советским голосом, как из динамика Совинформбюро, на меня вывалилось всеми совиными формами: «раствуйте, дуругой товарисч», и спустя еще пару минут: «Даз раствуйет краснайа коммуна!»
Это вот хорошо, что тогда я была моложе и меня не так-то просто было разбить инфаркту и кондратию. Всё же я подпрыгнула, так что чуть фотоаппарат из рук не выпал, и, резко развернувшись, увидела миловидную старушку лет семидесяти, чинно держащую под ручку старичка. И оба они улыбались лучезарно и тепло. Дальнейшая наша беседа состояла из осколков русского и китайского. Они оказались бывшими учителями, соседи наши теперешние, и когда-то, лет пятьдесят назад, в университете и в школе учили русский язык.
С тех пор он им ни разу не пригодился, но вот эти фразы накрепко застряли в мозгу. С тех пор они нашу семью так и приветствовали: «дуругой товарисч». А уж про «красную коммуну» я потом полвечера пыталась дочери объяснить, но не уверена, что она поняла: у меня и самой о коммунах довольно смутные представления. Для дочери подобное общение оказалось фантастически странным: старички вроде бы говорили по-русски, но ни одного знакомого слова в их речи ей не встречалось.
И вот теперь эта милая, аккуратная, интеллигентная старушка с прядкой завитых волос, бережно заправленной за ухо, подошла меня поприветствовать после летнего отпуска. Она так задорно и тепло улыбается, что мне почему-то сразу уютнее становится на китайской земле. Как будто она очень рада, что мы опять вернулись, что будем снова тут жить, доставать несчастных китайских студентов. Весело оглядывая мои пеньки в горшочках, она воздевает к небу большой палец и бодро заявляет: «Очон хурушо!»
Конечно, ничего хорошего в своих пеньках я не вижу, только огрызки после нашествия зайцев дедушки Мазая, или остатки леса после Мамаева побоища, и все же невежливо так вот помалкивать в ответ, и я киваю: «Спасибо».
Старушка, ободрённая удачной коммуникацией, набирает в лёгкие побольше воздуха. Вот если бы тут был мой муж, давно бы уже скроил бульдожью морду, расфыркался бы и убежал домой, с воплями «сколько можно! достали», а мне вот так даже нравится. Она же как лучше хочет. И цветы мои, опять же, даже то, что от них осталось, сейчас тут со мной: защищают и вместе со мной радуются солнцу, улыбке соседей.