Постепенно болью в груди отдалось: только здесь, в хоре других, ты и слышишь её голос. Потом стало казаться: может, примерещилось это всё? А потом родной голос перестал различаться вовсе. Или это она перестала кричать? Остался только, прямо по голове, бодрый крик, бодрый хор, бодрый марш негнущихся онемевших ног: «Раз, два, раз». В этом сводящем с ума неизменном повторяющемся счёте всё потихоньку сводилось на нет, и становилось совершенно безразлично.
А потом старик умер. Он не пришел в четверг, и мальчик гнал от себя все мысли, решил машинально: в субботу приду, мало ли – забыл. А в пятницу на той улице, рядом с которой обычно располагалась складная тележка старика, он увидел похороны. Странные фигуры в белых халатах, треск петард и бой барабанов. И за минуту до того, как увидел знакомую тележку, вдруг понял, что именно она будет там: так ясно понял, чьи это похороны.
Тележку везли несколько старичков, как будто она тоже хотела поучаствовать в похоронной процессии, проводить старика куда-то. Или это просто их обоих везут на ту самую свалку у монастырского заброшенного пруда? И сожгут теперь за ненадобностью в маленькой глиняной печке. А окрестные детишки будут радостно водить хороводы и вопить…
– А, ты! – услышал он рядом дребезжащий старый голос. – Хорошо, что ты пришёл. Он был бы рад тебя видеть. Он тебя любил.
В чужих, покрасневших глазах плещется влага – как слепой осенний дождь, как холодные лужи под ногами. В сердце бьётся испуг: кто этот страшный человек? Чего ему надо от меня? Что он может знать о нас со стариком?! Как будто костлявая рука из могилы высунулась и хочет достать, утащить.
– Он ведь последнее время совсем из дому носа не показывал. Ему если еду кто принесет, и то ладно, только к тебе и ходил, – неостановимо продолжает скрипеть не то человек, не то оживший мертвец. И мальчишка Го Юй, издав странный звук, что-то среднее между всхлипом и криком, пускается бежать. Подальше от этих водянистых глаз, подальше от оглушительного хлопанья петард, от звука шаркающих ног нестройной толпы случайных знакомых и соседей.
Не было этого ничего, не было!
Сейчас я прибегу домой и уткнусь в тёплые ладошки той девочки с карими глазами, вдохну её мягкий, чуть сладковатый запах мёда, цветов, жжёного сахара и старого дерева. Потому что от этой последней потери кто ж меня теперь сможет защитить?
Больше он ничего, кажется, не помнил. Ни как добрался до дома, ни как, пожелав родителям доброго вечера, прошёл к себе в комнату и повалился в кровать. Как его обнаружили там встревоженные неожиданной тишиной родители. Как приходил врач, как лечили его банками и капельницами несколько недель кряду.
Когда мир наконец прояснился, оказалось, что уже почти пришла весна и неудержимо надвигаются экзамены. Самый ответственный момент жизни, когда выясняется наконец, чего же ты стоишь и на что можешь рассчитывать в дальнейшем будущем. И не осталось ничего, кроме схем и графиков, бесконечных таблиц и столбиков иероглифов.
Экзамены он сдал кое-как. Несмотря на все усилия, бессонные ночи и красные глаза, приступы тошноты и головной боли. Не хватило пары десятков баллов до прекрасного результата, а посему выбирать уже не приходилось: иди, куда возьмут. Мама, как всегда, презрительно поджала губы – вроде как «а что же ещё от тебя ожидать». Бабушки горестно охали, у отца стали жёсткие и холодные глаза.
А ему было уже все равно. Странно: он раньше так боялся этого момента, так боялся провалить, не заслужить, не попасть в подходящий вагон бешено несущегося поезда жизни. А теперь оказалось, что ему на самом деле все равно. Как будто в душе всё поросло тиной, как в том озере в полузаброшенном монастыре.
Кстати, Го Юй так больше никогда и не ходил туда после того раза, после смерти старика, даже обходил ту улицу стороной. Как будто боялся, что если ещё хотя бы раз увидит то место, его сердце разорвётся, выскочит из груди.
Но вышло наоборот: в нём самом теперь всё то, что чувствует, просто перестало работать. Он был бы и рад погрустить, посокрушаться вместе с родными над непутёвой своей судьбой, а ему нечем грустить – такого органа просто нет уже. Тогда Го Юй начинает смеяться: дико, безудержно. И видит, как отвращение и испуг захлёстывают лица родственников, как они морщатся, отворачиваясь от него. Может быть, это тоже к лучшему.
Зато сейчас он будет один. Просто один.
Чудо всё-таки случилось. Го Юй поступил в высокостатусный университет второй категории важности. Правда не на тот факультет, на который хотел. Когда-то, ещё до того, как разучиться чувствовать, он хотел стать переводчиком. Взяли его в департамент городского хозяйства, на отделение сантехнических труб. Но ведь родственникам, соседям и знакомым таких подробностей можно и не сообщать. Зато само название: университет Всепобеждающего устремления имени ордена Герба знамени Южной площади Зелёной горы Непреклонной юности, – звучит гордо, не правда ли? И вполне соответствует статусу и чести семьи.