Возле отеля «Ку Чава Инн» растут высоченные замшелые можжевельники — «карандашные кедры», как в Кении. Перед белыми одноэтажными зданиями дорожки и сточные канавки выложены кирпичом — кирпич зарос плотным зеленым мохом.
Скоро шесть вечера, темнеет… Небо выцвело, и вся — правда, растворившаяся в матовом воздухе — синь его скопилась в долинах. Вблизи зелень еще сохранила окраску и хорошо видна каждая ветка, но на дне, и дальше на противоположном склоне, даже очертания скал просматриваются как сквозь залитое дождем стекло.
Чуть лиловеет над матово-синей долиной предзакатная полоска, но она бледная, слабая.
Когда совсем стемнело на дне долины, в ее сизо-матовом мраке зажглись короткие цепочки огней — Зомбы, наверное, и других небольших селений.
Трудно сказать, что за день был сегодня, трудно определить его в нескольких словах. Мы увидели немного: промчались по улицам нескольких деревень, проскочили, не задержавшись в ней, столицу страны и очутились среди… сосновых боров на плато Зомба. Это не можжевельники, которыми меня уже не удивишь, это именно европейские сосны, по-моему румелийские, с Балканского полуострова… Говоря по-деловому, это промышленные лесопосадки не менее чем тридцатилетней давности, и они уже эксплуатируются.
Вот среди этих промышленных лесопосадок мы и провели день, разъезжая по кирпичным дорогам. Мы, правда, увидели сверху долину реки Шире. Мы побывали у небольших сейчас водопадов Мандала и Уильяма, и я впервые встретил там древовидные папоротники, и мы посмотрели на форель, которую выращивают в садках для спортсменов, приезжающих провести уик энд из жаркой Зомбы в прохладный «Ку Чава Инн»…
Я не хочу таким изложением событий создать впечатление, что прямо-таки исстрадался за день; увы, географическое сердце остается географическим, и мне достаточно мокрого и скользкого, перевитого лианами уголка тропического леса, еще сохранившегося на Зомбе, чтобы впасть в состояние, близкое к восторгу, хотя последнее слово, быть может, уж слишком энергично.
Но путешественники никогда бы не странствовали по земному шару, если бы не хотели увидеть больше, чем уже увидели.
Я верил в очередную встречу с чудом и дождался ее, но, правда, уже на следующий день, и оказалась она фантастически неожиданной.
У меня записано в дневнике:
«Очень тихое, без намека на ветер, горное утро — светлое и чистое, как в горах обычно, но мягкое и ласковое, пожалуй, все-таки необычно, словно с небольшим перебором.
Сизая вечерняя дымка еще не исчезла совсем, дали по-прежнему затянуты ею, но и она посветлела и поголубела… Вершины освещены солнцем, они желтовато-зеленые; осенними пятнами выделяются на общем фоне красно-коричневые, с молодою листвой, рощицы брахистегии… Брахистегии растут и возле отеля. Вблизи листва их — бронзовая, иногда медно-бронзовая и всегда чуть прохладна на ощупь.
От выровненной площадки перед отелем — она совсем неширока — начинается склон, искусственно укрепленный камнями. Среди камней — колючие коричневые палки молочаев с розетками красных цветов, сине-лиловые фиалки, и очень мило выглядит там цветущая бегония, напомнившая мне сибирский бадан с его такими же плотными и холодными листьями.
День обещал быть жарким, но еще было прохладно, и еще оставалось время до завтрака. Я сел на скамью, повернувшись лицом к горам, и долго смотрел на затуманенные неясные дали, на распластанные кроны акаций, похожих на итальянские пинии…
И тогда я понял — и поразился, — с чем ассоциировалось у меня название «джакоранда»; оно, это понимание, не осенило вдруг, не блеснуло в мозгу; оно словно медленно притекло ко мне от дымчатых пейзажей, от спокойных холмов и совершенной в своей красоте ветки джакоранды — оно ассоциировалось с «Джокондой» Леонардо да Винчи… Совершенство, созданное художником, и совершенство природы, как таковой, как естественное ее состояние, воссоединились…
Я неподвижно сидел, пораженный этим открытием, и я мог бы сказать нелестное любому, кто подошел бы ко мне в тот момент, — мне нужно было остаться одному… Теперь я заново переживал свою первую — не с репродукцией, с подлинником! — встречу с «Монной Лизой» в Лувре… Я умышленно отстал тогда от группы и задержался у огороженной канатом картины… Я смотрел в глаза Монне Лизе и, как тысячи до меня, пытался понять ее улыбку — так уж принято: стараться это сделать… Глаза Монны Лизы ожили и приоткрылись — они обернулись мудрыми глазами самого Леонардо да Винчи, — и я, потрясенный, начал беззвучно хохотать: да ведь портрет патрицианки Монны Лизы — это автопортрет самого Леонардо да Винчи!