Да, да — в том самом смысле, в каком Анна Каренина — автопортрет Льва Толстого, по его же признанию, а госпожа Бовари — автопортрет Флобера.
Нет, не случайно обычно равнодушный к судьбе своих произведений художник повсюду возил с собой портрет в общем-то мало интересовавшей его женщины… И совсем поэтому несложен секрет улыбки: Леонардо заранее знал, что ей будут удивляться, и заранее это было ему смешно: он знал, что удивляться будут загадке его жизни, удивительной и неповторимой, ее глубине, необозримости, и, улыбаясь, предлагал — отгадайте-ка!
Я не обнаружил в этом своем дальнейшем сопоставлении разлада с природой. Сам Леонардо называл живопись «законной дочерью природы», а дочери и сыновья рождаются в муках, и насколько жизнь любого из них сложнее зачатия!
Немецкий философ семнадцатого века, пастух и сапожник Якоб Беме, определял движение как «мучение материи». Мне не хочется рассуждать сейчас, насколько мучителен рост — движение — для сосны или джакоранды, для падающего камня или сорванного башмаком моха.
Но нигде и ни в чем «мучение материи» не воплощается так полно, как в судьбе человека, человека-творца.
Во Франции, в Версале, есть так называемый «зал Геркулеса». Его расписывал художник Лемуан, о котором я мало что знал, хотя две его картины есть в наших музеях, и потом я вспомнил их. Вернувшись в Москву, я прочитал о нем в нашей энциклопедии: «Для творчества Л. характерны тяготения к легкомысленным, чувственным образам…»
А Франсуа Лемуан, закончив в 1736 году роспись «зала Геркулеса», покончил жизнь самоубийством — надорвался на «легкомысленных» образах…
Как часто человек прикасается к человеку холодными руками, не вспоминая о «мучениях материи»!.. Примеров тому — сколько угодно, и бог с ними…»
Я убежден до сих пор, что «Джоконда» стоила наибольших мучений ее творцу. Но когда мы покатились вниз от гостиницы по красным серпантинам, прорезанным сквозь густой тропический лес, тогда ко мне как главное вернулось все-таки ощущение гармонии, гармонии природы и творения человеческих рук.
Движение по дороге от Зомбы-столицы до отеля — одностороннее, регламентируемое расписанием: такое-то время едут вниз, такое-то — вверх. Когда дело дошло до завтрака, нас стали торопить, ибо мы рисковали упустить часы спуска и застрять у отеля. Но мы не опоздали, мы успели скатиться в широкую и светлую долину к Зомбе.
Дальнейшие события развивались несколько неожиданно.
В Зомбе нас сперва завезли в туристическое бюро, где надлежало выполнить кое-какие формальности. В небольшой комнате бюро на стенах висели фотографии, стояли завезенные из Южной Африки деревянные фигурки. Я посмотрел фигурки, посмотрел фотографии и уже решил было заняться пропущенными записями в дневнике, когда — почему-то на сей раз с запозданием — сообразил, что имело бы смысл выйти на улицу и самому сделать кое-какие фотографии.
Поиск кадра — особое дело, но я сразу пошел туда, где толпился народ и что-то рассматривал Мамлеев.
Народ толпился у здания Верховного суда Малави.
— Какой-то процесс там идет, — сказал Мамлеев. — Я видел, как привезли подсудимого.
Здание суда небольшое, одноэтажное, красного цвета, с крытой верандой. У входа на веранду с автоматом наизготовку стоял часовой-малавиец в серо-синем мундире. А распоряжались всей процедурой английские полицейские в светло-бежевых униформах, шортах, шерстяных гетрах — все здоровые ребята, подобранные не без знания дела.
— Надо бы пройти в здание суда, — сказал Панкратьев, только что объявившийся рядом с нами.
— Кто же нас пустит?
— А мы попробуем.
Панкратьев подошел к одному из английских полицейских и изложил свою просьбу.
— Пожалуйста, — ответил тот равнодушно, пожав плечами. — Проходите.
Мы миновали грозного часового с автоматом и взошли на веранду, где на деревянных скамьях сидели зрители — все сплошь малавийцы. Здание суда, как выяснилось, не имело одной стены, и комната выходила прямо на террасу, тоже открытую с двух сторон. Внутри помещения за длинным столом трудились судейские чиновники.
А за барьером под охраной солдат сидели двое подсудимых. Мне особенно запомнился один из арестованных, сидевший справа. Это был довольно плотный и крепкий мужчина в серо-желтом костюме с круглым, скуластым, смугло-желтым лицом.
Он тоже смотрел на нас.
Английский офицер что-то сказал двум африканцам, те вышли и вернулись с длинной скамьей. Скамью поставили в первый ряд, и английский офицер предложил нам пройти в зал и сесть.