В этот миг она словно окаменела. Даже оркестр играл куда выразительнее, чем в Неаполе. Удастся ли ей перекрыть музыку? На репетициях это давалось без всякого труда, но все знают, как обманчива акустика пустого зала. И что всего хуже… она совершенно не помнила партитуру.
Но какая теперь разница? Уже через несколько часов ее успех или провал не будет иметь значения. Публика жаждет развлечься. Корри может сейчас сбежать из театра, навсегда скрыться, и никто этого не заметит.
Корри, двигаясь точно лунатик, вышла на свет огней рампы. Зрители оставались в темноте, хотя она каждым нервом чувствовала их присутствие, ощущала издевательски-равнодушную пустоту единственного незанятого места в первом ряду партера. Пустоту, словно бросавшую ей в лицо:
– Тебе нечего сказать о любви, мне и без того известно все. Любовь – просто иллюзия, игра, спектакль с ярким освещением и красивыми костюмами, но тем не менее все равно ложь, которая не длится долго. Немного веселья, танцев, и сцена погружается в темноту.
Но музыка звала ее, манила, врывалась в сознание, поднимала над терзаниями и муками. Корри немного оттаяла. Музыка всегда была верным товарищем, первой любовью. И теперь ее не покинула. Корри многим обязана давно усопшему неаполитанскому композитору за ту радость, которую он ей принес, пикники с шоколадом, материнский смех.
Девушка отчаянно ухватилась за эту мысль, как утопающий за соломинку. Черт возьми, она не сдастся! Мать всегда красила губы помадой, перед тем как выйти на улицу, на случай, если вдруг повстречает Аристотеля Онассиса. Считайте это притворством или комедиантством, она же называла это «показать себя с лучшей стороны». Несчастная любовь, нарушенные обещания – все это пустяки. Корри может петь, и этого у нее никто не отнимет.
А эти, в ложах и партере… меха, бриллианты и дорогие наряды. Пусть они не готовы ее принять… пока. Но она найдет к ним дорогу. И какой бы трудной ни была эта задача, Корри заворожит их, потрясет, заставит смеяться и плакать, изменить жизнь, спастись или погибнуть. Это ее работа, для которой она рождена.
Слушайте же!
Серый «порше» гигантской птицей несся сквозь зимнюю тьму. Гай с тревогой замечал, как быстро бежит время и как резко ухудшилась погода. Он включил радио. Обильный снег завалил горные дороги. Их успели очистить, но прогнозы были самые неутешительные.
Гай покачал головой. Плохие новости, но ему все равно. Он пробьется во что бы то ни стало. Казалось, судьба всю жизнь исподволь подводила его именно к этому моменту, жестокому конфликту с обстоятельствами. Больше никаких сделок. Ничто, даже катастрофа, не остановит его на этот раз.
Гая переполняло бешеное возбуждение, и он почти не обращал внимания на то, что с увеличением высоты видимость сильно ухудшилась. Снег бил в лобовое стекло, пока Гай медленно поднимался по бесконечному серпантину, прижимаясь к скалам, стараясь держаться подальше от зияющей пропасти, освещенной лишь редкими огоньками лыжных курортов или зимних домиков. К счастью, на дороге было очень мало машин. Огни «порше» выхватывали из темноты белый ад в крутящихся снежных вихрях. На самой вершине видимость пропала, и мир сжался до узкой линии дороги.
На итальянской границе таможенник в сером форменном пальто, согнувшись почти вдвое под напором ветра, пропустил Гая без досмотра. Переехав границу, он остановился у придорожного ресторана. Огромное, ярко освещенное здание оказалось пустым, хотя было всего лишь начало девятого. Бармен обрадовался нежданному обществу. Он стоял, защищенный своей стойкой, будто крепостной стеной, решительно отвернувшись от бушующего за окнами бурана и включив радио на полную громкость, чтобы заглушить вой ветра. Гай выпил чашку обжигающего кофе и собирался уже выйти, но тут его внимание привлек голос комментатора.
– Что это?
– Трансляция из «Ла Скала», месье, – ответил бармен с сильным итальянским акцентом. – Начнется через несколько минут. А пока они дают интервью с одной из певиц.
– С которой?
Бармен, поняв, что встретил родственную душу, еще одного поклонника оперы, совсем размяк:
– Вы любите оперу, месье? Я тоже.
И, показав на разгул стихии за окном, объяснил просто, но очень серьезно:
– Вот это напоминает о том, что все мы смертны. А в такую ночь музыка точно жаркое пламя.
– А певица? – напомнил Гай, едва скрывая нетерпение.
Бармен пожал плечами:
– Впервые слышу. Юное дарование. Все только и твердят о ней. – Он поджал губы. – Правда, это еще не значит, что она умеет петь.
– А что она говорит? – жадно спросил Гай, проклиная свое незнание итальянского.
– Да ничего нового. Дескать, всегда хотела петь. Когда-то ей помог советами и поддержкой верный друг, и когда она выходит на сцену, поет только для него.
– А сегодняшний спектакль? Нет, не говорите, я, кажется, знаю. – Гай извлек из бумажника листок. Дата, время, место. – «Паяцы».
Бармен перегнулся через стойку, сгорая от любопытства узнать, почему его единственный посетитель ухмыляется, как мальчишка.
– Ах, месье, – с легкой завистью улыбнулся он. – Вам повезло.