Олег – стильный мальчик. У него на голове взбитый клок-кок, на ногах брючки-дудочки и пестрая «парагвайская» рубашка. А Алик – «практикант из зоны», как презрительно говорят о нем у нас дома, привыкает к простенькой казенной телогрейке.
– Обнашивает на всякий случай, – ехидничает экс-адъютант Белошицкий.
– И за колючкой люди притираются и живут, – осторожно говорит дед Наум.
– Кто притирается, у того пух на заднице обтирается, – продолжает ехидничать Белошицкий.
У Наума по скулам идут желваки.
– А ходили ли вы, к примеру, Белошицкий, в атаку?
– Нам, штабным, при отступлении тоже автоматы давали...
– А, скажем, при наступлении? Двойную порцию за убитых?
– А чего вы так гоношитесь, старшина Федоровский?
– Да я таких как ты, крыса штабная!..
– Я что-то вас не пойму, Наум Борисович, – начинает обижаться за мужа дряблогрудая жена штабной крысы. – Вы то пьете со Стасом за фронтовое братство, то готовы разорвать его на кусочки. Ваше счастье, что он такой мягкий и тихий. Уж лучше бы сели да выпили наливочки в холодке, пока ваша Ева Карповна вас не ущучила.
– А что, и ущучу, если будет говорить гадости соседям. Тоже мне герой – у него и фронт и лагеря в одной каше перемешаны. Можете представить, Эмма Аркадьевна, каково мне с ним. Слава богу, хоть ребенок уснул... Наум, принеси графинчик и с нашей наливочкой. А то тебе только чужую хлебать. У вас, Эмма Аркадьевна, из какой ягодки будет?
– Из крыжовника, Ева Карповна. А ваша из чего?
– Из крови невинных младенцев... – брякает мигом повеселевший Наум.
– Наум, ты форменный идиот! Со смородины, – обращается бабушка без тени смущения к Эмме Аркадьевне. – Самого тебя скоро в младенцы запишут, – тут же живо обращается она к мужу.
– Это, Евочка, почему же?
– Да мозги у тебя, старый дурак, высохли!
– Это всё из-за химии, – жалуется Наум Белошицкому. – Гальванический цех, молоко по пятницам. Зря по пятницам молоко, Стас, не дают.
Теперь мужчины переходят на «ты»...
– Твоя Ида... Мой Олег... Этот Алик...
Я засыпаю. Сквозь сон слышу, как Олег, прокравшись под окошко что-то шепчет Идочке, та смеется, бабушка Фира отхаркивает в газетный кулечек хряки, прямо в лицо лысому генсеку, объявившему о семилетке, а в это время, недавно вышедшая после трехлетней отсидки тридцатилетняя воровка Лидка, живущая в третьей от нас квартире поучает юнца в телогрейке, стаскивая ее с Алика, как видно, надолго:
– Сявок да малолеток не трожь! За них год за год на зоне дают, да и в самой зоне в заднице у тебя будет сквозняк... Вот тут-то и кукарекнешь – на всю голубятню. Уж если блажить, блажи... Но с такими как я. Я и цену тебе назначу, и ремеслу обучу...
Я засыпаю. Мой лунный мальчик берет за руки знакомых и незнакомых мне сявок и малолеток и ведет их на лунные качели, от которых уже не оторваться. Девчонки и мальчишки крепко держатся за серебристые поручни и уносятся в бесконечность ночного неба.
Эта бесконечность никого уже не пугает. Все мы защищены плотным лунным светом, проливающимся на нас сквозь зеркало Соломона, которому я теперь перестал показывать маленький свой язык, и хотя оно уже несколько дней молчит, доверил свои сновидения. Странное это чувство видеть одновременно, как взрывается на старте ракетно-пусковой комплекс и прямо у меня на глазах гибнет рядовой Советской армии Олег Белошицкий, как заталкивают в карцер на укорот молодого заключенного Алика Молчанского, и сквозь узенькое зарешеченное окошко к нему доносится голос пьяного надзирателя:
– За вчерашнее тебе, Бидон, добавят срок до макушки.
Во вчерашнем остается воровка в законе Лидка и ее колдовские жуткие вопли по поводу совращения девственника, а затем пьяное наставление юного воришки на путь истинный...
Всех истин барачного подворья спящему маленькому мальчику не узнать. За окнами наступает братание Первого Белорусского и Третьего Украинского фронтов, стеная на весь двор, лихо оргазмирует Лидка, между ее барачным «пеналом» и нашим храпит как настоящая баба Йожка, древнющая пьяница баба Женя, чья беда состоит только в том, что когда-то однажды ее «пенал» примут за воровской Лидкин притон, и три здоровых тюремных лося изнасилуют старушку по пьяни. Случится это не скоро, но под третьим из насильников старушка помрёт, подарив всей троице жуткую по воровским меркам статью – групповое изнасилование с отягощающими обстоятельствами.