– Воду согрею, а денег не дам! Идите к себе уже, Евгения Марковна, с миром....
На шесть человек в семье двое работающих – дед и мать. Дед ползарплаты по-отечески пропивает, а мать получает гроши, из которых половину отдает бабушке Еве, а с остальных питается и одевается сама, да меня водит в импортных костюмчиках по выходным. Хоть этих выходных дней не так уж у нее много – каких-то три воскресенья в месяц, затем наступает время комплектации и двух-трех бессонных ночей, затем все начинается заново...
Мы по-прежнему ходим с бабушкой Фирой за водой, но все тяжелее и тяжелее нести ей это питьевое ведро. И вот уже питьевые ведра стала приносить сразу после школы в дом Ида, а нам остался ритуал с бидончиком, который бабушка при моей помощи стойко и почти ежедневно заполняет водой.
В соседнем «пенале», по правую от нас сторонку потихоньку спивается Станислав Адамович Белошицкий. Теперь он больше не бухгалтер. Теперь ему больше не подвластна стихия чисел и букв и он ищет то, что пошлет ему Бог. Но всеобщий человеческий Бог, как видно, не тороплив. Изнашиваются брючки-дудочки у Олега, и к поздней осени его тоже закутывают в ватную телогрейку, которую для хоть какой-нибудь видимой респектабельности обшивает заботливая Эмма Аркадьевна аккуратным зеленым шелком, отчего кажется, что так все и должно было быть и у Алика, но только он, шалопут, где-то отодрал свой шелковый паланкин.
Нет, ничего Алик не отодрал. Он просто заменил внешний шелковый паланкин защитного цвета на незатейливый паланкин из дешевого ситца Лидкиной гостеприимной постели, куда теперь вхож не только он, но и Жорка Кожан, и Беня Усман.
– Это Беня, что, не имеет мозгов? – ворчит по ночам бабушка Ева.
– Швайк, Ева, пусть будет ночь, – вяло откликается дед Наум.
12
Сынок московского профессора Красницкий Юрка – племянник Белошицкого Стаса. Стас Адамович гибнет. Его двоюродный московский брат в силу каких-то священных семейных обязательств приехал спасать своего двоюродного братца, а заодно привез-свалил на голову Эммы Аркадьевны все свое московское семейство, поскольку случайно на одной из лекций по политэкономии очень лестно отозвался о Пилсудском, получил клеймо польского буржуазного националиста и был переведен с понижением в должности в один экономический киевский вуз, где, собственно, опальную московскую профессуру ждали, но Пилсудского там так же не любили, как и в Москве. Через несколько лет профессор Красницкий окончательно осел в пригородном Ворзеле и спился сам вслед за своим братцем, но в ту далекую пору моим детским кумиром стал сынок профессора – Юрка.
Я как-то не сразу, но очень подробно стал рассказывать Юрке преследовавшие меня сны и видения. С зеркалом Соломона, правда, я старался более не экспериментировать – верх брала обыкновенная не геройская трусость, но в кое-чем для самого себя я хотел разобраться...
– Юра, а что бывает крепче сна?
– Смерть.
– А я ее почувствую?
– Только тогда, когда начнешь умирать...
– А затем?
– Затем – ничего. Мы ведь материалисты.
– Это значит, что после смерти меня не станет?
– Да!
Я испугался. Я хотел спросить, а нельзя ли и со смертью поиграть в поддавки. И выиграть у смерти, как выигрывает обычно бабушка Ева у деда Наума в шашечные поддавки, то и дело беря «за фук!»
– Так не бывает, но зато бывает этот, ну как его там... Вспомнил – летаргический сон. Это уже не просто сон, но еще и не смерть. Так можно проспать месяц, год, десять лет и даже целую жизнь...
– А потом?
– А потом тоже наступит смерть.
Мне стало снова не по себе...
– А можно проспать больше человеческой жизни...
– Говорят, можно. Если впасть в анабиоз. Так будут спать космонавты, которые полетят к дальним мирам.
– А потом?
– А потом они проснутся, и откроют для нас с тобой новые миры.
– А зачем, если мы к тому времени оба уже умрем?
– И то верно. Ты знаешь, малявка, я сегодня спрошу у отца.
Я согласился. И, действительно, Юрка обо всем расспросил...
– Ты знаешь, малявка, – продолжил он наш разговор, как ни в чем не бывало, – я узнал для тебя, что бывает длительнее сна, летаргического сна, анабиоза и даже смерти...
– Что? – я даже задрожал.
– Это очень редкое и древнее явление, и называется оно, – тут Юрка полез за словом, записанным на бумажке, в карман. – Это называется инкапсуляцией.