– Это как? – поразился я диковинному термину.
– Инкапсуляция, дословно, это образование капсулы вокруг чуждых для организма веществ, одним словом, если ты из другого мира и тебе не очень подходит этот мир, то ты крепко засыпаешь и кроме этого обрастаешь самой настоящей броней...
– А может быть эта броня зеркальной?
– Наверное, может, – неожиданно для себя высказал предположение Юрка. А Юркиным мнением я дорожил, и поэтому той же ночью решил отважиться на неожиданный для зеркала натиск...
И натиск последовал. Для начала, как только все разбрелись кто в горенку, кто в прихожую спать-почивать, я тоже притворился спящим и под барабанную дробь сорвавшегося в ночь дождя вдруг услышал хмельные юные голоса:
«Пара гнедых, запряженных коней...» – орали в ситцевом раю у Лидии рано заблудшие Жорка, Беня и Алик... Беня пел отчаяннее всех надрывным юношеским фальцетом, Алик исходил голосовой тянучкой, а Жорка откровенно блеял. Лидка, как всегда, исходила стонами предстоящего и глухими матами о реально неосуществимом – юнцы были пьяны в драбадан. К тому же спор зашел о каких-то двух чемоданах, и здесь было попытался заверховодить Усман, но Лидка рявкнула на него: «Цыть, шестерка!», отчего пьяному Бене стало вдруг обидно и тяжко. От этого Беню потянуло на исповедь, а Белошицкого, давно чуявшего неладное, к ближайшему телефону...
Оперативники приехали в полночь. Весь наш барак оказался в плотном оцеплении. Лидкину дверь даже не сломали, а вынесли, как и противоположное ей в «пенале» окно, застав всех трех юнцов совершенно остервенелыми и нагими в разной стадии готовности к предстоящей «близости». И пока над Лидкиным телом взмывал в небеса обетованные Усман, Жорка Кожан еще ярился и пенился, а Алик уже лежал совершенно обессиленный на коврике у кровати. Тряпье и дешевое пойло из окрестных ларьков валялось по всей квартире.
Бабушку с дедушкой попросили быть понятыми. Белошицкие отмазались под предлогом, что это именно он, Белошицкий, вызвал наряд. Инженер Горшанов, живший за Лидкиным «пеналом» с другой стороны был в это время в командировке...
У бабушки с Лидой были доверительные отношения. Под предлогом перешивки старых вещей, бабушка получала от нее небольшие заказы на два-три рубля, а вот Алика бабушка невзлюбила, после того, как он оставил засосы на юной Идочкиной шейке. Но то, что ей предстояло увидеть, стали показывать по украинскому независимому телевидению только в девяностые годы! Дед Наум не стерпел:
– Я кавалер двух орденов Славы и прошу оградить мою жену! – реванул он, чем даже умилил молодого, но матерого лейтенантика-оперативника. Тот тут же согласился и вытребовал к себе на замену трусоватого Белошицкого, которому Алик и компания подробно и пьяно рассказали, как они из него будут делать петуха на вертеле.
Белошицкий бледнел и охал, бабушка и другие женщины нашего барачного подворья в скромных полушерстяных сирых платках молча стояли на улице, а оперативники неспешно, не предлагая расхитителям народного имущества хоть как-то одеться, вели свои протоколы, регулярно совершая надругательство над синтаксисом и орфографией казенно-казарменного русского языка... Лидка материлась, Жорка Кожан плакал, Беня Усман благим матом кричал «честное комсомольское, что больше ни в жисть не будет», на что Лидка требовала:
– Заглохни, мудак, у меня в транде твои костогрызы смеются! И вообще, начальник, – говорила она уже лейтенанту, – большого срока мне на этот раз не тянуть. Я ж от этих молокососиков понесла. От каждого по чуть-чуть, и гляди что, брюхата. А им, мелюзге, по два-три года дадут... Ведь мы помногу не брали: ну, выпить да пожрать по чуть-чуть...
– Да какие там по чуть-чуть. Им-то может и по чуть-чуть, а тебе впаяют и за групповуху, и за разврат несовершеннолетних, и за рецидив, и помрешь ты, дура, на нарах...
Лейтенант оказался прав. Лидка умерла через семь лет в Кустанайской тюремной больнице. Ее ребенок – он ведь тоже имел и свою лунную сущность, и свою солнечную наверняка, так и остался навсегда жителем независимого Казахстана, сирота киевский, рожденный в ночь, когда в моем мире происходило настоящее чудо...
13
Сочувствуя моему детскому состоянию той странно-нелепой полночи, зеркало, словно само, шло мне навстречу. Пока во дворе стоял едва ли не целый спецбатальон, я, оставшись с зеркалом наедине, окропил его из оставленного на столе бидона, и даже попытался нарисовать на поверхности зеркала какой-то особый, мягкий ритуальный рисунок. Но со двора были слышны громкие армейские команды и маты, и мне моя мазня водою по серебру удавалась с трудом.