С улицы возвратилась бабушка Фира. Она улыбалась. В руках у неё были аккуратно срезанные цветы мать-и-мачехи. Взяв большую полулитровую кружку, она зачерпнула из эмалированного ведра воды, удивилась, что там осталось ее только на донце, поставила в цветы кружку и поместила букет на трюмо. Вот это уже было слишком. Мне не понравилось, что под нос злому зеркалу поставили такие нежные и красивые цветочки. Я вытащил из кружки букет и плеснул в зеркало полкружки воды: «Вот тебе, получай!»
Вдруг зеркало глубоко вздохнуло и прошептало: «Спасибо!»
– Пожалуйста, – от неожиданности произнес я.
Зеркало промолчало. Я – нет. Мне отчаянно хотелось кричать от нахлынувшего на меня ужаса, но вместо этого я просто оцепенел и стал наблюдать, как по зеркальной поверхности струятся грязные водяные потоки. Раз за разом эти ручейки становились всё грязней и грязней, и вдруг мне в глаза ударило яркое серебро, смотреться в которое стало невыносимо. В горенке на топчане тихо похрапывала баба Фира, жужжали назойливые осенние мухи, во дворе, я слышал, дрались соседские «кастрюльные» петухи, – мне бы их в этот момент озорство, – их было в два раза больше чем кур, но всех петухов за один раз в одной кастрюле не сваришь, и поэтому их дворовые драки терпели...
В отмытых местах зеркало покрылось чешуйками, каждую из которых мне захотелось потрогать, но притронуться хоть к одной я так и не посмел. Это сделала бабушка Фира, внезапно выплывшая из горенки и словно догадавшаяся, что ее правнук наткнулся в доме на чудо.
Дряблым пальцем своим она прикоснулась к чешуйке, и кожа на пальце озарилась. Сама она вдруг стала моложе, и я увидел в ней белую как лунь красавицу, хотя из зеркала смотрела еще более древняя чем она старица...
– Странно, но похоже, у нас в доме оказалось зеркало царя Соломона... Он мог видеть в нём свою великую мудрость, но оставаться молодым и наивным... Будь жив раввин Рувим, он бы многое объяснил. А пока, ятеле , не подходи больше к зеркалу. Существуют легенды, что такие зеркала забирали людей – больших и маленьких...
– Послушных и непослушных?
– И непослушных, ятеле, тоже. Я не знаю...
– А кто знает?
– Царь Соломон знал, а ещё старый Рувим, но его забрал Бабий яр...
5
– Мама, кто такой царь Соломон?
– Мама, скажи своей маме, чтобы она не рассказывала ребенку идиотизмы!
– Мадам Эсфирь, вы слышали, маленькие мозги ребёнка – это не большая хоральная синагога. Отступитесь от мальчика.
– Ничего с вашим шейгицом не будет!
– Мама, кто такой шейгиц?
– Это тот, Мойшале, кто не знает гражданского языка...
– А все детки не знают гражданского языка?
– Вырастешь, узнаешь. Говори лучше, Мишка, на детском.
– Со взрослыми людьми на гражданском языке разговаривает их совесть, – осторожно говорит дед Наум.
– Дядя, прикусите себе язык!
Дядей мама называет Наума, двоюродного брата бабушки Евы и ее законного послевоенного мужа в огромной стране, где людей, знающих гражданский язык, осталось очень немного...
Похоже, что и царь Соломон, и это трюмо знают тот же язык, но и меня, и бабушку Фиру зеркало одинаково понимает. Потому что там, где бабушка Фира разговаривает с вещами, как она говорит, сердцем, я вполне доступно изъясняюсь с ними на языке детства, и ещё надо решить, кто из нас больший полиглот.
Но пока в питьевом эмалированном ведре нет больше воды, и мы отправляемся в экспедицию к синим баракам, к старой замшелой колонке, вода из которой разительно отличается от вод, льющихся из прочих общественных водозаборников. И вот почему...
Источник у синих бараков, всего за две улицы, привлекает нас странной замшелостью зелёного и красного цвета. Да, где-то в Киевской области существует речка Красная, на которую переселят несколько тысяч семей ликвидаторов из Чернобыля, но это случится еще не скоро; и уже взрослым я узнаю, что там выход на поверхность железных руд. А зеленый цвет – от избытка меди, и всё это счастье в двух шагах от Ямской, где так плотно стояли в начале двадцатого века киевские публичные дома, описанные Александром Куприным в его шокирующей и печально известной «Яме».
Так вот, сразу после войны, эта пресловутая Яма состояла сплошь из барачных поселений украинцев, русских, евреев, поляков, армян, иранцев и гагаузов. С иранцами вроде бы всё было ясно – их допустил в Киев последний русский государь-император ещё в 1914-ом году, а вот с Бабьим Яром у потомков переселенцев не больно сложилось – половину из них оголтелые гитлеровцы сочли за евреев и расстреляли в единой для киевлян двухсоттысячной братской могиле. Вторая половина совершенно вовремя вспомнила о своей близости к мистической Шамбале, и оставшихся в живых оставили в покое. Этот покой в послевоенных пятидесятых наворотил из иранцев сапожников и продавцов шнурков для ботинок, чемпионов по вольной борьбе и людей, собственно, безвольных перед системой, но самобытных, по сути. Мать уже и не вспомнит, как звали чемпиона в полулегком весе по боксу, с которым её свела судьба в 1959 году. Он был иранец. Одним словом, в те времена огнепоклонники с детьми Моисеевыми были дружны. Хотя до сих пор нет памятного знака в Бабьем Яру иранцам.