Идочка проклевывается со двора с подозрительной пунцовостью на шейке.
– Наверное шмель ужалил? – спрашивает дедка у своей дочери-шестиклассницы.
Я замечаю, как огромный шмель запросто влетает в зеркало экс-казенного трюмо и жужжит мохнато:
– Не я!..
– Не он! – соглашается с мохнатым матросом зеркало. – Это Алик ее так причащал к некоторым тонкостям полового воспитания.
Бабушка Ева уже распоряжается:
– Наум, уксус, воду, вафельное полотенце и йод. Нет, йода не надо. Давай-ка сюда свой фронтовой ремень!
– Мама, он сам меня так покусал!
– Мерзавка!
– Ева, не кричи! Ты была не лучше...
– Но тогда, мама, была первая пятилетка...
– А сейчас у нас первая семилетка!
– Вы бы еще вспомнили о царе Соломоне...
– Мамочка, честное пионерское, я больше не буду!!!
– Держи ее, Наум! Держи эту мерзавку!
– Честное пионерское!..
– Не вырывайся, дура! Примочку приложу!..
– Мама, не трогай сестру!
– А как она завтра в школу пойдёт? Что люди скажут?!
– Что люди скажут? Что люди скажут?
– На каждый роток не набросишь платок. Швайк , Ева, пусть будет ночь...
Меня сегодня кладут спать в светлице, чтобы моя детская простуда не перешла в крупозное воспаление легких. По этому поводу туалетное ведро вынесено в коридор, к маме. Идочке настрого запрещено заходить в комнату, где спит ребенок, и ей придется довольствоваться детским горшком, а для трюмо никаких инструкций ни от кого не поступило. Оно сонно стоит в углу и отливает лунным цветом. У меня к трюмо есть пару вопросов, и я беру со стола кружку с колодезной водой, оставленной в комнате на всякий случай. В кружку предупредительно опущен советский серпастый полтинник из серебра, чеканки 1923 года.
Вот уж где вечный «двадцать третий год». У меня постель постелена на дощатом полу, вместо простыни – старая ночная рубашка бабушки Евы. Под ней – цветной китайский ватин, а под ним – мамина телогрейка, в которой она отрабатывает квартирные трудодни. Под головой у меня две «думки» в кружевных наперниках с вышитыми болгарским крестом кошечками в корзинках, увитых розами базарных ярких расцветок. Укрыт я старым суконным армейским одеялом, на него наброшен мамин плащ, в котором она обычно ходит по ночам на свою швейную фабрику – на ежемесячную комплектовку. Днем мама носит другой аккуратненький демисезонный костюм в большую черно-белую шотландскую клетку.
Спать не хочется. Идочкину шейку отмачивали полвечера, проклиная всех Аликов мира. Затем пытались пороть, но вмешались моя мама и бабушка Фира. Затем вспомнили обо мне и принялись поить чаем со смородиной и булкой с масло-сахаром, затем, парить мне ноги, затем уже бабушка Ева строго всем приказала:
– Швайк, пусть будет ночь!
Четырехфамильный кагал засыпает, а я узнаю, что я лунатик.
8
В ту пору я еще не ведал, что я даже не лунатик, а просто во мне от рождения жил и подрастал... лунный мальчик. Правда, я отчетливо помню, как сердобольные тетки из туберкулезного детского пансионата, где я лежал с положительным перке, клали подле моей детской кроватки большие мокрые тряпки из мешковины.
Делали они это регулярно, после того, как заподозрили во мне трехлетнего лунатика. Я вставал на тряпку, пробуждался и плакал. Но затем крепко засыпал уже до утра. Тогда еще никто не знал, что в человеческом геноме скрыты особые гены солнечных и лунных людей. Знали просто, что среди советских детей непременно были просто дети и были дети-лунатики. В санаторных учреждениях лунатиков определяли на глазок по малопонятным мне, теперь уже достаточно взрослому, приметам, а дальше начинали с этим бороться вполне примитивным, но радикальным методом, кладя им под ноги большую мокрую и совершенно отвратительную на вид тряпку.
Видно, ту проклятую тряпку я однажды возненавидел и не заснул до тех пор, пока эти дуры не постелили тряпку мне прямо на коврик. Так вот, той единственной ночью я воистину оторвался и даже побродил по крыше летней веранды, откуда и был снят перепуганными ночными нянечками. Они и вызвали в загородный санаторий мать. Тут-то их нехитрый заговор был раскрыт, я рассказал матери об их плутнях – регулярных ночных издевательствах над собой, после чего мать, закатив санаторной шатии грандиозный скандал, увезла меня домой, в Киев.