У бабушки Фиры я бы о ней спросил, а у самой Елизаветы Петровны – не решаюсь.
– Проходите, – ни слова более. Мы вежливо здороваемся. Кельбас сидит в кресле. Ноги его прикрыты пледом, костыли стоят чуть поодаль, почти в самом углу. Дедушка и я садимся на огромный кожаный диван. Из застекленных окон-бойниц в старинных шкафах на нас смотрят дорогие корешки книг. Глаза подполковника выглядят устало из-за набрякших мешков.
Дед Нюма и его боевой командир о чем-то неторопливо и тихо беседуют. Елизавета Петровна вносит на подносе бульон с домашней лапшой в фарфоровой супнице, аккуратно нарезанную арнаутку и маленький штофик с коньяком.
– Наум Борисович, простите, что у нас в доме нет водки. Не держим. Ивану Захаровичу запретили. Нашли сахарный диабет...
– Семь бед – один диабет, – смеется грустно боевой офицер. – Но коньячком мы эти беды продавим.
– Ты только не увлекайся: рюмочку, вторую – куда ни шло, а третьей чтоб не было. Наум Борисович, вы проследите за ним, пожалуйста.
На столе возникают крохотные граненые пупсики на тоненьких ножках. Дедка крякает, Иван Захарович начинает смеяться.
– Водка – не икебана, мы – не японцы. Каково русскому солдату-фронтовику хоть два, хоть три этих пупсика. Доставай, Лиза, офицерские, фронтовые, а то как-то неловко.
Елизавета Петровна готова к подобному повороту событий и вносит завернутую в белое вафельное полотенце серебристую не солдатскую флягу и две такие же серебристые пятидесятиграммовые стопки.
– Трофейные, будь они неладны... Всегда прилажены под боевое братство. Но во фляге разведенный спирт. Спирт будете?
– А почему бы и нет? Спирт не коньяк. От него и вовсе проблем не будет, а то от коньяка, знаете ли, у меня обычно идут странные головокружения.
Все весело улыбаются. Кельбас наливает себе на донышко, а дедке дважды по венчики – боевые фронтовые за самую трудную в их жизни победу. Всхлипывает Елизавета Петровна – на фронте погибла ее сестра Нюся.
– Нюся это кто? – удивляюсь я, не прожевав, как следует огромный кусок домашней лапши.
– Нюся – это Анастасия.
Все это время подполковник сидит в своем кресле. Не поднимается он, когда мы уже начинаем прощаться. Только крепкое мужское рукопожатие – сперва с дедом, затем со мной.
– В армию служить пойдешь?
– Я хочу быть пожарным.
Иван Захарович хмурится, Елизавета Петровна с тревогой наблюдает.
– Лиза, а подай-ка этому юноше пожарный автомобиль!
Я просто немею. Из соседней комнаты Елизавета Петровна выносит самую настоящую пожарную машину с выдвижной лестницей и колоколом громкого боя.
– Это старинная машина. Такие были ещё до войны... В Германии...
– Но своих машин им было мало, – говорит Елизавета Петровна.
Я от изумления молчу. Даже «Спасибо!» застревает у меня в горле. Теперь Кельбас смеется:
– Играйся, только спичками не балуй.
– Спасибо! – прорывает меня.
У деда на глазах слезы. Похоже, он не говорил Кельбасу, что приедет с внуком. Телефоном дед не пользовался и в гости приходил по старинке, – когда считал должным.
Я несу свой пожарный автомобиль, у которого, как у самого настоящего корабля, уже есть имя – Анастасия. Я сын капитана, мать у меня – морячка, и без имени автомобиль мне чужой.
Вечером пожарный крейсер-автомобиль «Анастасия» занимает почетное место в моем маленьком гараже. Он чудесным образом оказался в мире, в котором еще вчера тихо бродил по комнате лунный мальчик.
10
– Спится-снится, – любит говорить мне мать. По ночам мне снятся лунные человечки, катающиеся на лунных качелях. Вверх-вниз, вверх-вниз... Врачи утверждают, что у меня в силу непонятных им причин ослаблен вестибулярный аппарат, и что в будущие космонавты меня не примут. Будущие потому, что пока что в космосе еще не побывал ни один космонавт Земли. Только эти вот четвероногие... Лайки со Стрелками... А лаковых колготок без стрелок еще не носят... Даже самые крутые стиляги.