— Я, конечно, понимаю, — закончил Еремин, — что товарищ Семенов приехал в наш район не лично для себя заготавливать хлеб, но ведь и мы за то, чтобы дать хлеб государству. Здесь двух мнений быть не может. Мы только просим и наши соображения учитывать при определении конкретных цифр закупок по колхозам. Все же мы ближе стоим к колхозам и несколько лучше знаем их потребности и ресурсы.
Умолкнув и видя, что Тарасов продолжает молчать, он совсем упал духом. Внутренне Еремин был уверен в своей правоте, все это было давно передумано и взвешено, но подкрадывалось и сомнение: а может быть, он не знает и потому недоучитывает что-нибудь такое, что видно отсюда, с областной вышки? Возможно, он невольно привязал себя к колышкам только своих, районных фактов и это мешает ему подняться выше и охватить всю картину в целом? Но тут же он решительно отбрасывал эту мысль. Нет, он не заслужил такого упрека! Разве он против того, чтобы район продал государству хлеб?
Тарасов сидел за столом, глубоко задумавшись, с упавшей на высокий лоб смолистой прядью.
— Это нужно было ожидать, — наконец пошевелился он на своем стуле.
— Что? — не понял Еремин.
— Бойтесь, товарищ Еремин, быть добреньким, — точно очнувшись от этих невеселых мыслей и взглядывая на него прояснившимися глазами, сказал Тарасов.
— Что вы имеете в виду? — все еще не понимая, с сердитым смущением спросил Еремин. Вот уж он никак не подозревал за собой этой слабости — хотеть быть добреньким. И какое это имеет отношение к их разговору?
— Нет, это не к вам относится, — коротким жестом успокоил его Тарасов. И Еремина удивили новые, грустные и суровые интонации в его голосе. — Я имел в виду только предостеречь вас от этой ошибки, в которую подчас впадают и не совсем плохие люди. Да, и неплохие, — повторил он тверже. — Допустим, приехал человек на новый участок работы. Не по собственному произволу приехал, партия прислала. Участок отстающий, и на этого нового человека, на его умение и опыт возлагаются надежды. Приехал и начинает знакомиться с обстановкой, с людьми. Свежим глазом видит то, чего, может быть, не видят другие. Вам, товарищ Еремин, это знакомо?
Еремин кивнул.
— Видит в том числе и то, — продолжал Тарасов, — что один из его помощников, ближайший помощник, не на своем месте. Не требуется много времени и труда, чтобы в этом убедиться. Работа живая, требующая исключительного понимания людей, а он сторонится людей и, можно подозревать, совсем их не любит. Работа, воинственно заостренная против бюрократизма, а в нем с первых же слов, по жестам, даже по походке можно узнать бюрократа. Особая осанка, особый стиль говорить, величавое снисхождение к смертным и влюбленность в инструкцию, в протокол, в анкету. И что же решает новоприбывший человек? Вместо того чтобы тут же, не откладывая в долгий ящик, освободиться от такого, с позволения сказать, помощника, он начинает с ним гуманничать. Сперва новоприбывшему вообще неудобно начинать с недоверия старым кадрам. Это и в самом деле нехорошо: дескать, новая метла по-новому метет. Потом пытается отыскать в своем помощнике хорошие качества. Не может быть, чтобы у него совсем не осталось ничего хорошего! Нам вообще свойственно видеть в человеке прежде всего доброе, а открыть его в том, на кого все рукой махнули, совсем заманчиво. Не так ли?
— Так, — и на этот раз кивнул Еремин.
— Но время идет, и что-то поиски этого хорошего затягиваются. Дело страдает, и люди страдают. Ведь тот, кого так упорно стараются отомкнуть золотым ключиком, не рядовой. От него зависят другие. И постепенно доброта к одному оборачивается недобротой ко многим людям. Необходимое вообще-то для руководителя качество — гуманность — превращается в свою противоположность. Вы меня понимаете?
Тарасов склонился к столу и минуты три что-то писал на листке. Потом позвонил помощнику.
— Пошлите эту телеграмму товарищу Семенову в район. И напомните всем, что завтра бюро обкома.
Еремин возвращался по станичной улице домой с пленума райкома, на котором исключили из партии Черенкова.
Нелегкое это дело — исключить из партии человека. И после пленума, когда все уже разошлись и разъехались, на верхней степной дороге помелькали и погасли огни последних автомашин, а по станице заглохли голоса, Еремин, придя домой, продолжал думать об этом. Жена и дети спали, он тихо прошел в свою комнату, раскрыл окно, выходившее на реку, и сел около него на стул, не зажигая света.
Все ли было сделано правильно, так, как нужно было сделать, и не была ли упущена возможность какого-либо иного, менее сурового и более справедливого решения? Речь же шла о человеке, который состоял в партии не один год, и не о каком-то чужаке. Еремин видел перед собой потерянное, бледное лицо Черенкова, испуганный, мечущийся взгляд, из которого впервые вдруг исчезла сонливость, и вспоминал все то, что знал о нем и что слышал от других.