— Мне очень жаль. — Англичанин перевел взгляд на меня. — Ламбису не стоило вас так пугать. Со мной… с нами произошел несчастный случай, как он вам и сказал, и Ламбис несколько взвинчен. Ваша рука… он вам сделал очень больно?
— Да нет, ничего страшного. Но что с вами? Вы серьезно ранены?
Про себя же я подумала: наверное, это был очень странный несчастный случай, если из-за него человек набрасывается на незнакомцев таким манером, как Ламбис набросился на меня; но мне казалось вполне естественным проявить любопытство и беспокойство.
— Что же случилось?
— Камень упал и ранил меня. Ламбис подумал, что его по неосторожности столкнул кто-нибудь с вершины горы. Он клялся, что слышал сверху женские голоса. Мы кричали, но никто так и не появился.
— Понятно.
Я успела заметить, как Ламбис бросил на него быстрый удивленный взгляд и тут же опустил глаза. Для экспромта ложь была вполне недурна, если учесть, что придумано это человеком, который в настоящий момент явно лишен возможности ясно мыслить и воспринимать окружающее.
— Что ж, — сказала я, — по крайней мере, это была не я. Я только сегодня приехала в Агиос-Георгиос и еще не…
— Агиос-Георгиос? — На сей раз блеск в его глазах был явно вызван не только высокой температурой. — Вы пришли оттуда пешком?
— Ну да, от мостика.
— И всю дорогу шли по тропинке? Тропинка ведет прямо сюда?
— Думаю, нет. Я дошла по ней до лощины, а потом сошла с нее и направилась к этому источнику. Я…
В разговор вступил Ламбис, голос его прозвучал резко, отрывисто:
— Тропинка ведет прямо сюда? К хижине?
— Нет, — сказала я. — Говорю же вам, что я сошла с тропинки. Но вообще-то здесь все испещрено тропками — их овцы протоптали. Стоит подняться вверх по лощине — и тропинки разветвляются во все стороны. А я оставалась у воды.
— Значит, это не единственный путь к деревне?
— Не знаю, но, думаю, скорей всего нет. Хотя он, наверно, самый простой и удобный, если вы собираетесь спуститься вниз. Вообще-то я не очень обращала на это внимание. — Я раскрыла ладонь, в которой по-прежнему держала смятые сиреневые орхидеи. — Я смотрела на цветы.
— А вы… — На сей раз заговорил англичанин. Он вдруг умолк и несколько секунд выжидал. Его сотрясала дрожь, и он, стиснув зубы, пережидал, пока пройдет приступ. Он натягивал на себя куртку цвета хаки, словно ему было холодно, хотя на его лице выступили капли пота. — Вы никого не встретили по… дороге?
— Нет.
— Совсем никого?
— Ни души.
Наступила пауза. Он закрыл глаза, но почти тут же вновь их открыл.
— А это далеко?
— Деревня? Пожалуй, довольно далеко. Трудно судить о расстоянии, когда идешь в гору. А сами вы как сюда пришли?
— Другой дорогой. — Сказано это было тоном, ясно показывающим, что распространяться на эту тему он не желает. Однако затем, по всей видимости осознав, несмотря на бившую его лихорадку, излишнюю резкость собственных слов, он добавил: — Мы пришли со стороны шоссе. Оно там, дальше, к востоку.
— Но… — начала было я и тут же замолчала.
Пожалуй, сейчас не время рассказывать им, что я абсолютно твердо знаю: никакого шоссе к востоку отсюда нет. Единственное шоссе ведет сюда с запада, затем оно поворачивает на север, огибает перевал и снова возвращается в глубь острова. И на эту вершину Белых гор можно было попасть лишь по тропкам.
Я заметила, что грек пристально смотрит на меня, и поспешно добавила:
— Я отправилась в путь около полудня, но назад, под гору, конечно же, можно добраться быстрее.
Человек на постели болезненно дернулся, словно поврежденная рука не давала ему покоя.
— Эта деревня… Где вы остановились?
— В гостинице. Она там всего одна, ведь деревушка совсем маленькая. Но по правде говоря, я там еще не была. Я ведь и приехала-то сюда только в полдень, меня подвезли из Гераклиона, в деревне меня не ждут, ну вот я… я и отправилась сюда погулять, так просто, захотелось вдруг. Здесь так красиво…
Он закрыл глаза, и я тут же замолчала. Тем самым он давал понять, что не желает больше меня слушать, но не это заставило меня умолкнуть на середине фразы. Я вдруг отчетливо осознала, что главное не в том, что он не хочет меня слышать, — нет, его терзала какая-то затаенная внутренняя боль, гораздо более сильная и нестерпимая, чем та, которую причиняла раненая рука.
И тут, во второй раз за день, я поддалась внезапному порыву. Франсис, бывало, частенько говаривала, что мои порывы когда-нибудь доведут меня до беды. Ну что ж, люди ведь во всем любят убеждаться на собственном опыте.
Я резко повернулась, выбросила смятые и увядшие орхидеи за порог и решительно двинулась к постели больного. Ламбис мгновенно встрепенулся и попытался преградить мне путь, но я оттолкнула его руку, и он отступил. Я опустилась на одно колено возле раненого.
— Послушайте, — твердо сказала я, — вы ранены и больны. Это совершенно очевидно. Уверяю вас, у меня нет ни малейшего желания вмешиваться в дела, которые меня не касаются; вы явно не желаете, чтобы вам задавали какие-нибудь вопросы, да вам и нет нужды что-то мне рассказывать — я ничего не хочу знать. Но вам плохо, и, по-моему, Ламбис очень скверно за вами ухаживает, и если вы не займетесь своим здоровьем, то и в самом деле серьезно заболеете, можете даже умереть. Во-первых, повязка ваша очень грязная, а во-вторых…
— Все в порядке, — заговорил он, по-прежнему не открывая глаз и отвернувшись к стене. — Не беспокойтесь за меня. Меня слегка лихорадит, но скоро все будет хорошо. Вы лучше… держитесь подальше от этих дел, вот и все. Ламбису ни в коем случае не надо было… да ладно, ничего. А за меня не беспокойтесь. Спускайтесь вниз, к своей гостинице, и забудьте об этом… прошу вас. — Он повернул голову и вгляделся в мое лицо, щурясь от яркого света, причинявшего ему боль. — Так будет лучше для вас, я это хотел сказать.
Он пошевелил здоровой рукой, и я протянула ему свою руку. Он крепко сжал ее пальцами: ладонь его на ощупь была сухой, горячей и какой-то безжизненной.
— Но если вы все-таки встретите кого-нибудь, пока будете спускаться… или же в деревне… кого-нибудь, кто…
Ламбис резко перебил его, переходя на греческий:
— Она же говорит, что еще не была в деревне, никого не видела. Какой смысл просить ее? Пусть идет, и молись, чтобы она держала язык за зубами. У всех женщин языки без костей. Ничего больше не говори.
Казалось, англичанин едва его слышит. Я подумала, что греческие слова просто не доходят до него. Он по-прежнему не сводил с меня глаз, но рот его как-то обмяк, дыхание было затруднено — казалось, он совершенно обессилел и не в состоянии совладать с собой. Но его горячие пальцы все так же крепко держали мою руку.
— Может быть, они пошли в сторону деревни… — невнятно бормотал он по-английски. — И если вы туда идете…
— Марк! — Ламбис рванулся вперед, оттесняя меня в сторону. — Ты сошел с ума! Попридержи язык и вели ей уходить! Тебе надо поспать. — И тут же добавил по-гречески: — Я пойду и сам его поищу, как только смогу, обещаю тебе. Вполне вероятно, что он вернулся к яхте и ты понапрасну себя мучаешь. — Потом он обернулся ко мне и сердито сказал: — Ты что, не видишь, что он на грани обморока?
— Ладно, — сказала я. — Но только кричать на меня не надо — не я его убиваю. — Снова прикрыв безвольно обмякшую руку больного курткой, я поднялась и встала перед греком, глядя ему прямо в глаза. — Я сказала вам, что не собираюсь задавать никаких вопросов, но я отсюда не уйду и не брошу его в таком состоянии. Когда это случилось?