А завтра опять день.
ДЕНЬ
Лицо у нее, пожалуй, было тяжеловато, что подчеркивала короткая желтая стрижка, без особых примет, зато — глаза! Персидские (ни разу не видел, но готов поклясться). И, кстати, она была в отличной форме.
Мы в той же самой кафешке. После знакомства на сайте знакомств.
— И как проходят твои дни? — начала разговор она, как только мы уселись.
— Проходят…
— Понятно, что проходят, у всех у нас проходят, как жизнь, спрашиваю?
Ее глаза смотрели изучающе. Даже беспардонно изучающе. С легким смешочком.
Мне стало интересно. Я заново посмотрел на нее.
— Ты что кончал?
— Философский.
— Ишь ты… Так ты философ? — спросила она с некоторым пиететом, но персидские очи смеялись.
— Неа. Просто преподаю философию в одной конторе.
— В философской?
— Да какой там… Но кафедра там есть.
— А что за контора? Чему там учат вообще?
— А шут его знает. Когда-то, вроде, знал, да забыл уже.
— Прямо так-таки забыл?
— Ну, не то чтобы совсем забыл, конечно. В общих чертах знаю. Но времени прошло много, не знаю, куда она эволюционировала. Работаю, и слава Богу. Да черт с ней.
Она помолчала. Думал, спросит про зарплату, но она спросила другое:
— А почему ты поступил на философский?
— Умным хотел стать. Тогда мне это казалось важным.
— И стал? — Персидские очи смотрели внимательно, без смеха.
— Думаю, да, в общем и целом. Поумнел — это уж во всяком случае.
— А расскажи.
— Что рассказать?
— Да про твой философский. Про учебу твою. Про работу.
— Тебе это интересно?
— Конечно!
— Ну, не знаю. Преподы меня хвалили. Один даже выделял. Как-то сказал мне: если вы не будете заниматься философией, то станете несчастным человеком. Я действительно учился с полным усердием. А с середины как-то забил.
— И стал несчастным?
— Да черт знает. Шибко счастливым действительно не стал.
— А почему забил?
— Да оно само как-то забилось. Стало неинтересно. Но кончил вполне прилично. А потом тот самый препод и пристроил меня в мою контору. Он вообще был влиятельный. Ну, относительно. Вообще, по жизни мне много помогал. Я даже дома у него иногда бывал. Подолгу иногда говорили. И узнал я много от него — по тем временам это была экзотика. Потом, сама знаешь, проще стало, но тогда… Натасканный был, жуть. Чего только не знал. Кроме философии еще и историю, и языков тьма, включая мертвые.
— Он был твой сэнсэй?
— Нда… Пожалуй, можно и так сказать. «Сэнсэй»… Где ты этой гадости набралась?
— Ну почему сразу гадости? Сэнсэй — это вежливое обращение.
— Хорошо. Я его, конечно, разочаровал, но он хороший дядька был. Здорово помог.
— А сейчас он где?
— Помер. Давно уже. Он старый был. Когда был жив, даже подхалтурить получалось. Теперь все это накрылось.
— А ты теперь такой, как он?
— Шутишь?! — Я даже рассмеялся, совершенно невольно. — Я — дилетант. Для конторы сойду — не больно им философия сдалась, — но я не философ. Чтоб таким стать — это надо над книгами всю жизнь сидеть, да еще и думать постоянно. Это как минимум.
Она задумалась. Чувствовалось, что думает про меня, переваривает.
В общем, мы разговорились. Она и про себя кое-что поведала, теперь уже в основном я задавал вопросы. Но ничего особенного я про нее не узнал. Дети, бывший муж, работа… В общем, дребедень. Такая же, как у меня, как у всех. Дело было не в житейских обстоятельствах, дело было в ней самой. В ней чувствовалась какая-то жадность к жизни, будь то Тарковский или Антониони, походы на байдарке или шашлычок под водочку, Климт или Гауди (натасканная оказалась) — то, что начисто отсутствовало у меня. И меня к ней тянуло. Я заряжался от нее, как от батареи. Мы говорили и говорили, нас обоих несло, как потоком. Много смеялись — она так самозабвенно ржала, не боясь показаться «неженственной»! Она была благодарным слушателем. И щедрым рассказчиком — куча у нее была всяких-разных историй.
Я был как под мухой.
С чего-то вырулили на тему надежды. Вернее, как: говорили об авторской песне 1960–1970‑х. Мне они нравились: Визбор, Ким, Городницкий. Но я предпочитал Высоцкого, а она — Окуджаву. «Я вновь повстречался с надеждой». Я и ляпнул:
— Хуже надежды нет ничего. Когда ее нет, люди — спокойны, когда есть — они начинают метаться.
— Что-то новенькое.
— Да нет, старенькое. Не я это придумал.
Она помолчала. Потом сказала: