— Въ хирургической академіи получено въ послѣднее время нѣсколько замѣчательныхъ скелетовъ, говорилъ чрезъ столъ мистеръ Канди громкимъ и веселымъ голосомъ. — Совѣтую вашему супругу, сударыня, придти туда въ первый свободный часъ, чтобы полюбоваться ими.
Въ комнатѣ было такъ тихо, что можно бы услыхать паденіе булавки. Все общество (изъ уваженія къ памяти профессора) безмолвствовало. Я въ это время находился позади мистрисъ Тредгаль, конфиденціально подчуя ее рейнвейномъ. А она, поникнувъ головой, чуть слышно проговорила:
— Моего возлюбленнаго супруга уже нѣтъ болѣе на свѣтѣ.
Несчастный мистеръ Канди не слыхалъ ничего, и не подозрѣвая истины, продолжилъ говорить чрезъ столъ громче и любезнѣе чѣмъ когда-либо.
— Профессору, быть-можетъ, неизвѣстно, сказалъ онъ, — что карточка члена академіи способна доставить ему свободный входъ туда во всѣ дни недѣли, кромѣ воскресенья, отъ девяти часовъ утра и до четырехъ часовъ пополудни.
Мистрисъ Тредгаль уныло уткнулась въ свое жабо, и еще глуше повторила торжественныя слова:
— Мой возлюбленный супругъ уже болѣе не существуетъ.
Я изъ всѣхъ силъ подмигивалъ чрезъ столъ мистеру Канди, миссъ Рахиль толкала его подъ руку, а миледи бросала ему невыразимые взгляды. Но все было напрасно! Онъ продолжилъ говорить съ такимъ добродушіемъ, что не было никакой возможности остановить его.
— Мнѣ будетъ очень пріятно, сударыня, продолжалъ онъ, — послать свою карточку профессору, если только вы соблаговолите сообщить мнѣ его настоящій адресъ.
— Его настоящій адресъ, сэръ, въ могилѣ, отвѣчала мистрисъ Тредгаль, внезапно теряя терпѣніе и приходя въ такую ярость, что рюмки и стаканы неистово зазвенѣли отъ ея громоваго возгласа. — Уже десять лѣтъ, какъ профессоръ въ могилѣ! повторила она.
— О, Боже праведный! воскликнулъ мистеръ Канди.
Исключая «трещотокъ», разразившихся громкимъ смѣхомъ, остальное общество до того пріуныло, что казалось, всѣ готовилась убраться вслѣдъ за профессоромъ и вмѣстѣ съ намъ взывать изъ глубины своихъ могилъ.
Но довольно о мистерѣ Канди; прочіе гости были, каждый по-своему, столько же невыносимы, какъ и самъ докторъ. Когда слѣдовало говорить, они молчали, а если и говорили, то совершенно невпопадъ. Мистеръ Годфрей, обыкновенно столь краснорѣчивый въ публикѣ, теперь рѣшительно не хотѣлъ поддерживать разговоръ. Былъ ли онъ сердитъ или сконфуженъ, вслѣдствіе испытаннаго имъ пораженія въ цвѣтникѣ, не знаю навѣрное, только онъ ограничивался тихою бесѣдой съ сидѣвшею возлѣ него леди. Особа эта была членомъ его благотворительнаго комитета, отличалась высокими нравственными убѣжденіями, красивою обнаженною шеей и необыкновеннымъ пристрастіемъ къ шампанскому, — разумѣется, крѣпкому и въ большомъ количествѣ.
Такъ какъ я стоялъ за буфетомъ позади ихъ, то могу сказать, что общество много потеряло, не слыхавъ этого назидательнаго разговора, отрывки котораго я ловилъ на лету, откупоривая пробки, разрѣзывая баранину, и прочее, и прочее. Все сообщенное ими другъ другу по поводу ихъ общей благотворительности пропало для меня даромъ. Когда же я улучилъ удобную минутку, чтобъ опять прислушаться къ ихъ разговору, она уже давнымъ-давно разсуждала о женщинахъ заслуживающихъ, а о женщинахъ не заслуживающихъ освобожденія изъ тюрьмы, и вообще распространялась о самыхъ возвышенныхъ предметахъ. Религія (долетало до меня, межь тѣмъ какъ я откупоривалъ пробка и разрѣзывалъ мясо) есть любовь, а любовь — религіи. Земля — это рай, утратившій свою первобытную свѣжесть; а рай — та же земля только въ обновленномъ видѣ. На землѣ, говорила они, много порочныхъ людей; но для исправленія человѣчества всѣ женщины, имѣющія переселиться въ вѣчныя обители, составятъ на небѣ одинъ обширный и небывалый комитетъ, члены котораго никогда не будутъ ссориться между собой, а мущины, въ видѣ безтѣлесныхъ ангеловъ, будутъ слетать на землю, чтобъ исполнять ихъ велѣнія. Отлично! восхитительно! И на кой чортъ мистеръ Годфрей вздумалъ утаить такія занимательныя вещи отъ остальнаго общества!
Вы, пожалуй, подумаете, читатель, что мистеръ Франклинъ могъ бы оживить праздникъ и сдѣлать вечеръ пріятнымъ для всѣхъ? Ни чуть не бывало! Хотя онъ и успѣлъ уже поуспокоиться немного, узнавъ, вѣроятно чрезъ Пенелопу, о пріемѣ сдѣланномъ мистеру Годфрею въ цвѣтникѣ, и вслѣдствіе этого былъ въ большомъ ударѣ, однако остроуміе его на этотъ разъ оказывалось безсильнымъ. Въ разговорахъ своихъ онъ или нападалъ на неудачные предметы, или обращался не къ тому, къ кому бы слѣдовало; кончилось тѣмъ, что иныхъ онъ задѣлъ за живое, и всѣхъ безъ исключенія озадачилъ. Это заморское воспитаніе его, о которомъ я упоминалъ выше, эти усвоенныя имъ своеобразныя черты французской, нѣмецкой, италіянской національностей, проявились въ самомъ яркомъ и поразительномъ видѣ за гостепріимнымъ столомъ миледи.