Ходили слухи, будто он овладел этим индийским сокровищем с помощью средств, в которых, несмотря на свою дерзость, он никак не решался сознаться. Не имея нужды в деньгах и (справедливость требует это заметить) не придавая им особенного значения, он никогда не пытался продать свое сокровище. Дарить его также не хотел и не показывал его ни одной живой душе. Одни говорили, что он страшился навлечь на себя неприятности со стороны военных властей; другие (совершенно не понимая натуру этого человека) утверждали, будто он боялся лишиться жизни, если бы вздумал показать его.
В этом последнем предположении была, быть может, своя доля правды, хотя несправедливо было бы подозревать его в трусости. Одно верно, что в Индии жизнь его дважды подвергалась опасности; и причиною этому был, по общему убеждению, Лунный камень. Когда полковник вернулся в Англию, все стали от него отвертываться, опять-таки из-за Лунного камня. Тайна жизни его вечно тяготела над ним, как будто изгоняла его из среды собственных соотечественников. Мужчины не принимали его в члены клубов; женщины, которым он предлагал свою руку — а их было не мало — отказывала ему; знакомые и родственники, встречаясь с ним на улице, вдруг делались близорукими.
Другой на его месте попытался бы оправдаться как-нибудь в глазах общества. Но досточтимый Джон не умел уступать даже и в том случае, когда чувствовал себя неправым. В Индии он не расставался с алмазом, презирая опасность быть убитым. В Англии он хранил его также бережно, посмеиваясь над общественным мнением. Вот вам в двух чертах портрет этого человека: беспредельная наглость и красивое лицо с каким-то дьявольским выражением.
По временам до нас доходили о нем самые разноречивые слухи. Одни говорили, что он проводит свою жизнь в курении опиума и собирании старых книг; другие, что он занимается какими-то странными химическими опытами; третьи, что он бражничает и веселится в грязнейших закоулках Лондона с людьми самого низкого происхождения. Во всяком случае, полковник вел уединенную, порочную, таинственную жизнь. Однажды, и только однажды, я встретился с ним лицом к лицу после возвращение его в Англию.
Около двух лет до того времени, которое я здесь описывал, то есть за полтора года до своей смерти, полковник неожиданно посетил мою госпожу в Лондоне. Это случилось 21-го июля, вечером, в день рождения мисс Рэйчел, когда в доме, по обыкновению, собрались гости. Слуга пришел сказать мне, что меня спрашивает какой-то джентльмен. Войдя в прихожую, я нашел там полковника, худого, изнуренного, старого, оборванного, но по-прежнему, неукротимого и злого.
— Пойдите к сестре моей, — сказал он, — и доложите ей, что я приехал пожелать моей племяннице счастливых и долгих дней.
Уже не раз пытался он письменно примириться с миледи и, по моему мнению, лишь для того, чтобы насолить ей. Но лично он являлся к ней в первый раз. У меня так и вертелось на языке сказать ему, что госпожа моя занята с гостями. Но дьявольское выражение лица его меня испугало. Я отправился наверх с его поручением, а он пожелал остаться в прихожей и ожидать там моего возвращения. Прочие слуги, выпуча на него глаза, стояли немного поодаль, как будто он был ходячая адская машина, начиненная порохом и картечью, которая могла неожиданно произвести между ними взрыв. Госпожа моя также заражена отчасти фамильным душком.
— Доложите полковнику Гернкаслю, — сказала она, когда я передал ей поручение ее брата, — что мисс Вериндер занята, а я не желаю его видеть. — Я попытался было склонить ее на более вежливый ответ, зная презрение полковника к светским приличиям. Все было напрасно! Фамильный душок сразу заставил меня молчать. — Когда мне бывает нужен ваш совет, я сама прошу его у вас, — сказала миледи, — а теперь я в нем не нуждаюсь.
С этим ответом я спустился в прихожую, но прежде чем передать его полковнику, возымел дерзость перефразировать его так:
— Миледи и мисс Рэйчел, с прискорбием извещая вас, что они заняты с гостями, просят извинение в том, что не могут иметь чести принять полковника.
Я ожидал взрыва, несмотря на всю вежливость, с которою передан был мною ответ миледи. Но к моему величайшему удивлению, не случилось ничего подобного: полковник встревожил меня своим неестественным спокойствием. Посмотрев на меня с минуту своими блестящими серыми глазами, он засмеялся, но не изнутри себя, как обыкновенно смеются люди, а как-то внутрь себя, каким-то тихим, подавленным, отвратительно-злобным смехом.
— Благодарю вас, Бетередж, — сказал он, — я не позабуду дня рождения моей племянницы.