— О! так вот ваше объяснение его цели: это самое? Опять субъективное объяснение! Вы ни разу не бывали в Германии, Бетередж?
— Нет, сэр. А ваше объяснение, если позволите узнать?
— Я допускаю, — сказал мистер Франклин, — что полковник, — и это весьма вероятно, — мог иметь целью не благодеяние племяннице, которой сроду не видал, а доказательство сестре своей, что он умер, простив ей, и весьма изящное доказательство посредством подарка ее дитяти. Вот объяснение, совершенно противоположное вашему, Бетередж, возникшее из субъективно-объективной точки зрения. Судя по всему, то и другое могут быть равно справедливы.
Дав этому делу такой приятный и успокоительный исход, мистер Франклин, по-видимому, счел поконченным все, что от него требовалось. Лег себе на спину на песок и спросил, что теперь остается делать. Он отличался таким остроумием и новым разумением (по крайней мере, до коверканья слов на заморский лад), и до сих пор с таким совершенством держал путеводную нить всего дела, что я вовсе не был приготовлен к внезапной перемене, которую он выказал, бессильно полагаясь на меня. Лишь гораздо позднее узнал я, — и то благодаря мисс Рэйчел, первой сделавшей это открытие, — что этими загадочными скачками и превращениями мистер Франклин обязав влиянию своего воспитание за границей. В том возрасте, когда все мы наиболее склонны окрашиваться в чужие цвета, как бы отражая их на себе, он был послан за границу и переезжал из края в край, не давая ни одной краске пристать к себе крепче другой. Вследствие того он вернулся на родину с таким множеством разнообразных сторон в характере, более или менее плохо прилаженных друг к дружке, что жизнь его, по-видимому, проходила в вечном противоречии с самим собой. Он мог быть разом дельцом и лентяем; самых сбивчивых и самых ясных понятий о вещах, образцом решимости и олицетворением бессилия. В нем было немножко француза, немножко немца, немножко итальянца, причем кое-где просвечивали и врожденная английская основа, как бы говоря: «вот и я, к величайшему прискорбию, засоренная, но все ж и от меня осталось кое-что в самом фундаменте». Мисс Рэйчел обыкновенно говаривала, что итальянец в нем брал верх в тех случаях, когда он неожиданно подавался и так мило, добродушно просил вас взвалить себе на плечи лежащую на нем ответственность. Соблюдая полную справедливость, кажется, можно заключить, что и теперь в нем итальянец взял верх.
— Разве не вам, сэр, — спросил я, — надлежит знать, что теперь остается делать? уж разумеется, не мне.
Мистер Франклин, по-видимому, не заметил всей силы моего вопроса: так в это время самая поза его не позволяла замечать ничего, кроме неба над головой.
— Я не хочу беспричинно тревожить тетушку, — сказал он, — и не желаю оставить ее без того, что может быть полезным предостережением. Если бы вы были на моем месте, Бетередж, — скажите мне в двух словах, что бы вы сделали?
Я сказал ему в двух словах:
— Подождал бы.
— От всего сердца, — сказал мистер Франклин, — долго ли?
Я стал объяснять свою мысль.
— Насколько я понял, сэр, — сказал я, — кто-нибудь обязан же вручать этот проклятый алмаз мисс Рэйчел в день ее рождения, — а вы можете исполнит это не хуже кого иного. Очень хорошо. Сегодня двадцать пятое мая, а рождение ее двадцать первого июня. У нас почти четыре недели впереди. Подождемте, и посмотрим, не случится ли чего в это время; а там предостерегайте миледи или нет, как укажут обстоятельства.
— До сих пор превосходно, Бетередж! — сказал мистер Франклин, — но отныне и до дня рождения, что же нам делать с алмазом?
— Разумеется, то же, что и ваш батюшка, сэр, — ответил я, — батюшка ваш сдал его в банк под сохранение в Лондоне, а вы сдайте его под сохранение Фризингальскому банку (Фризингалл был от нас ближайшим городом, а банк его не уступал в состоятельности английскому). Будь я на вашем месте, сэр, — прибавил я, — тотчас послал бы с ним верхом в Фризингалл, прежде чем леди вернутся домой.
Возможность нечто сделать, и сверх того сделать это на лошади, мигом подняла лежавшего навзничь мистера Франклина. Он вскочил на ноги, бесцеремонно таща и меня за собой.
— Бетередж, вас надо ценить на вес золота, — сказал он, — идем, а сейчас же седлайте мне лучшую лошадь изо всей конюшни!
Наконец-то (благодаря Богу) сквозь всю заморскую политуру пробилась у него врожденная основа англичанина! Вот он памятный мне мистер Франклин, вошедший в прежнюю колею при мысли о скачке верхом и напомнивший мне доброе, старое время! Оседлать ему лошадь? Да я бы оседлал ему целый десяток, если б он только мог поехать на всех разом.