– Я вас не вызывала! – оборвала она его. – Вы мне не нужны. Мой алмаз не вернуть. Ни вы и никто другой его не найдут!
С этими словами она ушла к себе и закрыла дверь на ключ. Пенелопа, стоявшая к двери ближе всех, услышала, как мисс Рэчел, оставшись одна, тут же разрыдалась.
То гнев, то слезы! Что это означало?
Главному инспектору я объяснил: это означало, что мисс Рэчел расстроена пропажей драгоценного камня. Заботясь о семейной чести, я был огорчен несдержанностью юной госпожи, пусть даже в отношении офицера полиции, и постарался насколько можно ее выгородить. В душе я был озадачен неуместным языком и поведением мисс Рэчел настолько, что не находил слов. Из сказанного ей на пороге спальни я сделал единственно возможный вывод: появление в доме полиции смертельно оскорбило ее, а изумление мистера Фрэнклина на террасе вызвано тем, что она прямо об этом ему заявила (как человеку, принимавшему самое деятельное участие в вызове полиции). Если моя догадка верна, то по какой причине, потеряв алмаз, она возражала против присутствия в доме людей, назначение которых состояло в его розыске и возвращении? И откуда, черт возьми, ей знать, что Лунный камень никогда не найдут?
В сложившейся обстановке нечего было и надеяться, чтобы хоть кто-то в доме мог ответить на эти вопросы. Мистер Фрэнклин, похоже, считал делом чести не делиться тем, что услышал на террасе от мисс Рэчел, ни с кем из прислуги, даже с таким старым слугой, как я. Мистер Годфри как джентльмен и член семьи, возможно, был облечен доверием мистера Фрэнклина, но, как и положено, соблюдал конфиденциальность. Миледи, несомненно, тоже знала тайну разговора и была единственной, кого мисс Рэчел допускала к себе, однако открыто признавала, что не понимает, почему дочь так себя ведет.
– Ты бесишь меня, когда говоришь об алмазе! – Материнского авторитета хватило лишь на то, чтобы выжать из мисс Рэчел эту фразу.
Итак, мы зашли в тупик и с мисс Рэчел, и с Лунным камнем. В первом случае миледи была бессильна нам помочь. Во втором (как вы сами вскоре увидите) мистер Сигрэв быстро приближался к состоянию, в котором оставалось только развести руками.
Обшарив весь «будуар» и не обнаружив никаких следов на мебели, наш знаток обратился за советом ко мне, интересуясь, кто из слуг знал, а кто нет, где алмаз был оставлен на ночь.
– Я знал, сэр, – сказал я. – Еще знал лакей Самюэль, потому что находился в зале, когда обсуждался вопрос хранения алмаза. Моя дочь, как уже сказала вам, тоже знала. Или она, или Самюэль могли обмолвиться об этом другим слугам или же другие слуги сами могли невольно подслушать разговор через боковые двери залы, которые были открыты и выходили на лестницу черного входа. В сущности, любой в доме мог знать, где ночью лежал алмаз.
Мой ответ очертил слишком широкое поле для подозрений, поэтому мистер инспектор попытался его сократить, задавая наводящие вопросы о характере слуг.
Я тотчас подумал о Розанне Спирман. Однако подозревать бедняжку в краже было для меня и неуместно, и нежелательно – за все время ее честность не вызвала у меня ни малейших сомнений. Надзирательница исправительного дома рекомендовала ее миледи как искренне раскаявшуюся и полностью заслуживающую доверия девушку. Пусть главный инспектор первым найдет повод, чтобы ее заподозрить, – только в этом случае я был бы обязан рассказать ему, как Розанна попала на службу к моей хозяйке.
– Все наши люди имеют превосходный характер, – сказал я. – Все они заслуживают доверие, которое им оказывает хозяйка дома.
После этого мистеру Сигрэву ничего не оставалось, как самому начать проверку репутации слуг.
Их опросили одного за другим. Один за другим они сообщили, что им нечего сказать, сделав это (по крайней мере, в случае женщин) многословно и с большим недовольством из-за того, что их не впускают в собственные спальни. Всех их отправили обратно по местам на первый этаж и только Пенелопу вызвали на второй допрос.
Гневная вспышка моей дочери в «будуаре» и та готовность, с какой она решила, что ее подозревают, похоже, произвели на инспектора Сигрэва негативное впечатление. Ему также не давало покоя то, что Пенелопа была последней, кто видел алмаз ночью. После окончания второго допроса дочь вне себя прибежала ко мне. У нее больше не оставалось сомнений, что офицер полиции, по сути, объявил ее воровкой! Я не мог поверить, что он оказался таким (выражаясь словами мистера Фрэнклина) ослом. Хотя инспектор ничего не говорил вслух, то, как он смотрел на мою дочь, оставляло неприятный осадок. Я поднял на смех бедную Пенелопу, выдав ее обиду за несерьезную мелочь, чем она, разумеется, и являлась. Но в душе, боюсь, сам по-глупому негодовал. Инспектор, признаться, испытывал мою выдержку. Дочь, закрыв лицо фартуком, села в углу, совершенно убитая горем. Вы скажете: ну и глупо. Могла бы не спешить, дождаться официального обвинения. Будучи человеком такого же склада, как вы, я, пожалуй, соглашусь. И все-таки мистеру главному инспектору следовало помнить… неважно, что ему следовало помнить. Пошел он к черту!