— Только не надевай их во дворце! — предупредила Гюльназ. — Английские ботинки с сари не носят. На обеих махарани, скорее всего, будут домашние туфли, расшитые самоцветами. Могу, Первин, тебе одолжить свои, из приданого. Я их почти никогда не ношу.
Первин с тоской припомнила собственное приданое: десятки изысканных шелковых сари, расшитых кашемировых платков, нарядных туфелек — таких же, как и у Гюльназ. Четыре года назад Первин бросила все это богатство в Калькутте, бросив заодно и мужа. В новой своей жизни она, практикующая поверенная, предпочитала одеваться удобно — но иногда скучала по былым нарядам.
— Я из-за дворца не переживаю, — вступила в разговор Камелия. — Папа говорит: если в городе проведают об этом деле, фирме это пойдет на пользу. Переживаю я из-за того, что тебе придется путешествовать в глуши. Случись что — тебя и не найдут никогда!
— Не будет этого, — пообещала Первин. Однако, если бы мама ее узнала, что она три часа тряслась в заднем отделении почтового фургона — что более пристало чемодану, чем почтенной даме, — она бы велела Первин немедленно развернуться и ехать назад в Бомбей.
Первин стояла, разминая затекшие мышцы. В повозке было душновато, пахло сырой бумагой. Теперь можно было вдохнуть свежий прохладный воздух. Насчет погоды сэр Дэвид оказался прав. Оставалось узнать, прав ли он в остальном.
Мысли ее прервал голос мистера Сандрингема:
— Вам лучше видно? Готовы идти за мною в дом?
— Да. Очень здорово встать на ноги и подвигаться. — Она повращала лодыжками, чувствуя, как восстанавливается кровообращение.
— Пожалуйста, идите за мной след в след: на тропинке есть препятствия. До дома четверть мили, в одном месте дорога ведет вдоль довольно крутого обрыва. Что у вас с собой?
Первин по опыту знала, что выпускать из рук портфель от Суэйна Эдени нельзя ни в коем случае.
— У меня два места багажа. Портфель я возьму сама, а вот саквояж для меня тяжеловат.
— Его донесут Чаран и Пратик — в благодарность я оставлю их здесь ночевать. Дождь то лил, то переставал, но у меня не было уверенности, что дилижанс сюда доберется.
— А людей здесь всегда возят на почтовом дилижансе? — поинтересовалась Первин, следуя за фонарем, покачивавшимся в его руке. Фонарь склонился вправо, и Первин заметила палку, на которую опирался агент. Итак, он хромой; но, по ее понятиям, это еще не калека.
— Тонги приезжают на станцию только в сухую погоду. А вот почту привозят с каждым поездом, и ее встречают эти два почтальона. Поэтому мы и разработали такую систему.
— Весьма действенную. — Она не стала говорить, что доехала с удобством, потому что это было неправдой. Но жаловаться не приходилось. Она все еще не привыкла к мысли, что Колхапурское агентство утвердило ее на должность «официального дознавателя женского пола». Они наверняка слышали, что она сторонница Мохандаса Гандиджи[9], борца за свободу, который постоянно выступал в Бомбее и агитировал за борьбу с англичанами. Отец Первин, Джамшеджи, сильно встревожился, когда Первин пошла на последнюю лекцию Гандиджи. Если власти заметят, что сотрудники адвокатской конторы Мистри участвуют в политических протестах, фирме поднимут налог на недвижимость. С другими такое уже случалось.
Первин особенно обрадовало, что Гандиджи заговорил с ней на знакомом им обоим языке, гуджарати. Спросил, может ли она убедить и других женщин присоединиться к их борьбе.
Махарани, с которыми ей предстоит встретиться, сказочно богаты. Хватит ли ей смелости заговорить с ними о возможности присоединиться к освободительному движению? Нарушит ли она интересы своего доверителя, если порекомендует собственный план образования для князя Дживы Рао и попытается понять, как члены семьи представляют себе развитие своего княжества?
Нельзя не попытаться.
Первин неслышно вздохнула и снова сосредоточилась на черном силуэте мистера Сандрингема.
— Завтра, при свете солнца, вас ждут потрясающие зрелища! — заметил он. — Здесь-то густые джунгли, но с Маршал-Пойнт видно пять соседних вершин.
— Да, — ответила Первин, которая слегка запыхалась от подъема. Не привыкла она к физическим упражнениям.
— Мы почти на месте.
И действительно, они вышли на мощенную камнем дорогу, по бокам от которой стояли факелы — они освещали путь к просторному дому под островерхой крышей. Фонарь, висевший посередине крыльца, озарял темно-коричневую обезьяну, устроившуюся под свесом кровли. У обезьяны была пушистая золотистая грива, почти как у льва.