Мои четкие воспоминания, если не считать мясорубки в хранилище книг, заканчивались тем, как я бежал из залитого кровью святилища в подземельях дворца, где отец убил маму и брата. Не отец, – одернул я себя. Император Ионт Завоеватель. Жрец Эйне, будь они все прокляты. Создатель. Их еще называют Гончарами.
Тогда мне было семь лет. Но сейчас я – взрослый парень с крепкими руками, и дрался со стражей в библиотеке даже безоружным и ничего не понимающим. На инстинктах дрался.
Что ж… Там, где отказывает память, справится логика. Если глаза не отвыкли видеть, значит, исчезнувшие из памяти годы прошли не под землей во тьме Лабиринта, а в другом мире. Либо в светлом Эстаархе, либо в темном Линнерилле, с которыми когда-то давно, тьму веков назад, воевал мой Подлунный мир.
Боль в глазах от рассеянного солнечного света означала одно: меня приютил Линнерилл. И кто-то там научил меня драться и взглядом воспламенять трухлявые фолианты. Уже неплохо.
Чьи-то руки тронули меня за плечо, перевернули. Я прошептал:
– Пить.
У меня хватило ума заговорить на языке империи, а не на том, на каком говорила моя мать, и на каком я говорил с тьмой Лабиринта.
Надо мной склонился старик с выцветшими, когда-то голубыми глазами. На миг показалось, что это Ионт Завоеватель: такое же породистое лицо в морщинах, крупный нос, кустистые брови и седой венчик волос, светившийся нимбом в лучах солнца.
Но я вспомнил, что Ионт давно мертв, да и лысины у него не было. К тому же, на этом старике – черные одежды низшего служителя Единого, а эту братию император презирал. И сразу всплыло знание, что обращаться к таким людям в черных сутанах надо – «благой паттер».
– Воды дам, не жалко, – равнодушно сказал он и ушел.
Вскоре старик вернулся с волокушей и оттащил меня к сторожке, пристроенной позади поминальни Единого. Осмотрев мои раны, махнул рукой: не жилец.
До вечера я лежал у дверей на ворохе соломы вместе с крупным лохматым псом в репьях, не побрезговавшим разделить с гостем свою подстилку.
Солнце прорывалось сквозь резные листья огромной кроны какого-то дерева, глаза слезились от яркого света, а от нагретых за день охряных досок сторожки отвратительно пахло горячей краской. Олифой, вспомнил. Надо же, название дерева забыл, а это – помню…
Я нащупал единственное имущество, чудом оставшееся при мне: нож и кольцо, завязанное хитрым узлом в подол замызганной рубахи. Кольцо – моя последняя надежда.
Пес ворочался, репьи царапали мой израненный бок, но сил отодвинуться не было. Все они уходили на то, чтобы собрать из осколков мою жизнь. Ясно было одно: лишившие меня памяти не затронули то, что касалось Подлунья.
Я помнил до мелочей мою жизнь в Нертаиле, перемежавшуюся с походами – император с младенчества брал нас с братом на очередную войну. Легко вспомнился язык, а ведь, если в Линнерилле я говорил на другом языке, должен остаться акцент.
Смотритель изредка подходил, приносил воды. А поняв, что подобранный парень умирать не скоро соберется, вздохнул:
– Раз не помер, выживешь, стало быть. Когда ел-то последний раз?
Я промолчал, тщетно пытаясь вспомнить.
Старик накрошил немного хлеба в кружку с оставшейся на дне водой.
– Ешь. Много сразу нельзя.
Я съел, и тут же меня вырвало.
– Помрешь, стало быть, – пожал он плечами.
Под вечер он вынес бадью с водой, остриг мне спутанный колтун волос, помог помыться. Под корками оказалось не так и много ран, зато множество синяков всех оттенков от желтого к фиолетовому. Порезы на ребрах уже затянулись, оставив белые шрамы. Я же не человек, на мне все заживает куда лучше, чем даже на собаке.
В дом я вошел, опираясь на старика, но зато на своих ногах. Смотритель уложил меня на постель и напоил жиденькой похлебкой.
– Как зовут-то тебя, мертвяк? – угрюмо спросил он.
– Не помню.
Он кинул острый и очень умный взгляд из-под седых бровей.
– Ну, скажешь, как вспомнишь. А пока буду звать тебя Лостер. Внука моего так звали. Помер он. Сколько тебе лет?
На этот раз лгать не пришлось:
– Не знаю. А какой сейчас год?
– Пять тысяч тридцать второй от спасения мира.
Я ужаснулся. Мне семнадцать! Десять лет кто-то украл у моей памяти!
– Переодеться бы тебе надо, Лостер. Тут кое-какая одежонка имеется, от прежнего паттера осталась. Ветхая, да все лучше, чем твое рванье. Примерь, – смотритель открыл сундук в углу, вытащил штаны и рубаху. А пока я одевался, он подошел к полке с горшками и вытащил тряпичный сверток. Развернул. На тряпице блеснул узорный металл. – Твое, парень?