— Тоня?
— Ну, а я никуда…
— Это еще почему?
— Ну, уеду я, наверное, Владимир Иваныч. К себе в деревню. Не могу я здесь. Все мне здесь чужое. Никому я не нужна…
У Тони сегодня мрачное настроение. Не переживает ли она так же, как я?
— Вот тебе раз! А я-то думал… Зачем же ты так старалась? Из-за тройки плакала.
— А я всегда так. Хоть что.
— Ты все-таки хорошо подумай. А?
— Нет. Я уж почти решила.
— Тоня, ты все-таки хорошо подумай… (Видимо, я опьянел, раз повторяю, как попугай. Надо следить за собой. Я ведь все-таки не должен ронять себя, хоть и экс.)
— Не нужна я здесь никому, — повторила она. — Теперь опять так будет, как было… Вот и уеду.
— Тоня, ты все-таки…
Кажется, недоговаривает она что-то? Что? Молчу. Не вижу ее лица. А то бы догадался, может быть…
— Владимир Иваныч, а писать вам можно? — опять Задорина. — Вы не обидитесь?
— Пиши, если хочется… Проще в гости прийти.
Задорина что-то соображает.
— А вы ответите?
— Посмотрю, что там будет. Культурный человек всегда должен ответить на письмо.
— Да уж, ответите. Держи карман…
— Ну ты, липучка! Ну чего пристала к Владимиру Иванычу? Видишь, он не в себе.
Благодарно покосился на Чуркину. Точно она сказала. Не по себе мне весь этот вечер. И сейчас так же. Иду машинально и не могу поверить, что кончились все мои заботы, тревоги. Кончились ли? А вообще-то с ними, с заботами, было как-то привычнее, одет в них, как в панцирь, и некогда философствовать. А сейчас вот словно беззащитен сделался, снял панцирь.
Слышно, как Нечесов громко говорит Столярову:
— Поедем, Витька, вместе. Ты — в художественное, я — в мореходку… Поедем…
Непонятно, что ответил Столяров. Последнее время он как будто снова оглох. И я ничем не могу его раскачать. Понимаю, время вылечит. Время… Оно только облегчает боль, но никогда не сгладятся начисто рубцы в душе. Всегда я буду помнить этот свой класс. Этот дебют. И разве уйдут из памяти Чуркина, Столяров, Горохова… Горохова особенно.
— Ой, как ноги устали! — стонет кто-то, кажется, Осокина.
И сейчас же голос Алябьева:
— Эй! Остановим кого-нибудь. Пусть подвезет. Конечно, девчонки устали. Еще километров пять шлепать.
— Ишь, заботливый! — хохочут продавщицы.
— Не остановится никто.
— Ну да-а…
— Девочки! Едут! Едут!
— Едет… Загораживай дорогу!
Большая машина, фургон-мебелевоз, затормозила. Останавливается. Глушит фары. В дверке темное лицо водителя.
— Что вам? Совсем обалдели! На дорогу!
— Слушай, подвези до площади. Ну рабочие мы. Из школы. Подвези.
— Из ШРМ? — блеснула улыбка.
— Точно!
— С вечера?
— Догадался… Сам небось кончал.
Шофер выходит, отворяет дверки:
— Лесенки нет. Лезьте так…
С визгом, с хохотом лезут в темное чрево фургона. Кто-то верещит. Огрызается Чуркина. Подаю ей руку. Втягиваю в кузов. Ого! Сила тяжести! Чуть сам не вылетел. Дверки закрываются. Тьма. Едва светит в узенькие проемы вверху. Но веселья хоть отбавляй. Похоже, рады, что едут в темноте. Слышно, как грузовик мчит по шоссе. Ветром бьет сверху. Держусь за какую-то железную рейку. И вдруг мне становится горько, так горько, что и не передать. Ну что это я? К чему я тут? Куда еду? Зачем? Право, только сейчас окончательно ясно понял: хуже всего на выпускном учителю. Вдумайтесь, почему… Это я вам могу объяснить, все разложить по полочкам, могу разобраться в своих чувствах, но лучше — не надо разбираться… Лучше так… Горько мне, да и только… Недаром и на свадьбах кричат: «Горько!» Не всем там сладко, на свадьбах. И криком этим лечат душу. А они-то хоть счастливы? Задорина, Алябьев, Столяров? Или тоже притворяются, как я, у всех есть своя боль? Чуркину бы спросить. Это ведь самый тонкий у меня человек в смысле чувств. Простите, теперь уж не «у меня». Просто она бывшая ученица, а я бывший учитель. Хорошо, что темно. Хорошо, что никто не видит и не понимает меня. Дрожит под ногами пол. Мчит грузовик. Стою в темноте я — Владимир Иваныч, учитель, классный… руководитель, никому по-настоящему уже не нужный. Или слишком начитался Дантека… «Эгоизм как единственная основа…» Эгоизм. Эгоизм. Каждый о себе, для себя… И вдруг я чувствую, как Чуркина, которая держится за поручень рядом со мной, берет меня за руку, тяжело прислоняется ко мне. Не с ума ли она сошла? Чуркина?
— Владимир Иваныч! — тепло шепчет она. — Владимир Иваныч… как мы… как же мы теперь?
Я не слышу, о чем она спрашивает. Я не понимаю ничего. Здесь темно и трясется пол. Я только чувствую, как горячие и свежие губы касаются моей щеки на одно мгновение. Вот и все… И мне легче… Никто ничего не видел, не узнает.