— А орден Виртути милитари? — краснея, пролепетал Алик.
— Виртути милитари — польский орден. Примерно равнялся Георгию. Но ты ведь спрашивал о р у с с к и х орденах?
«Браво, Анатолий Васильевич!» — чуть не закричала я, глядя, как Алик сконфузился, — я видела это в первый раз. Он улыбался, опустив глаза, на щеках гулял румянец: щеки у Алика нежные, белые, как у девочки, и это идет к его черным волосам, бровям и ресницам. Учитель смотрел в окно. Электричка замедляла ход, гудели тормоза.
— Собирайтесь! Подъем! — сказал Анатолий Васильевич, встал, и все засуетились, зашумели, разбирая и надевая рюкзаки, путаясь в них, с хохотом начали пробираться к выходу.
Выгрузились на узкой и темной от дождя деревянной платформе. Видимо, дождь здесь был ночью, а может быть, даже и снег. Здесь было холоднее, чем в городе, и я опять с благодарностью подумала об учителе: хорошо, что надела сапоги и теплое пальто. Некоторые пришли в одних свитерах и теперь ежились. Справа и слева от платформы — желтеющий березами осенний лес, он отражался в неширокой темной реке. Река делает здесь плавную излучину, пересекает насыпь под железнодорожным мостом и уходит в луга, а за лугами опять лесистые горы, и так очень далеко.
Анатолий Васильевич велел нам построиться. Мы нехотя выполнили приказание. Оно нам не слишком понравилось. Однако ведь он не знал нас и читал по списку. Не было только Владика. Анатолий Васильевич отдал список Зотову и сказал, чтобы никто не отставал, не терялся, на обратной станции будет проверка. «Разве мы не вернемся сюда?» — подумала я, и, словно угадав мои мысли, учитель сказал, что мы выйдем на другую станцию.
— За пятнадцать километров отсюда, — добавил он.
— О-ой, — дружно сказали девочки.
А ребята зашумели одобрительно. Анатолий Васильевич надел свой огромный рюкзак.
Что это у него там? Как на Северный полюс собрался. Мы тронулись гуськом с платформы к реке, перешли деревянный узкий мост, тоже мокрый и скользкий, и пошли к лесу болотной сырой луговиной. Здесь словно не было осени, трава ярко зеленела, и на ней холодной росой блестели дождинки. Кто был в сапогах — радовался. А учитель шагал впереди, на ходу велел достать тетради, записывать названия всех встреченных птиц, собирать незнакомые растения и насекомых, каких найдем. Это нам понравилось, только какие растения, насекомые в октябре, в такое прохладное утро…
— А вы все растения знаете? — недоверчиво спросил кто-то.
— Я учитель биологии, — коротко ответил Анатолий Васильевич и пошел еще быстрее.
— Ребята! — сказал Алик, оборачиваясь. — Ну-ка, собирайте — всю траву, всякие цветки, тычинки-пестики… Поняли? — Он опять насмешливо-властно сощурился и, дергая щекой, мотнул в сторону учителя. — Про-ве-рим…
Мы ведь слишком долго учились у Анфисы Павловны. И многие одобрительно засмеялись, хотя и не все.
Мы шли теперь по широкой высоковольтной трассе. Она густо заросла кустами. Желтый березняк с треугольными листочками мешался с круглолистным пунцовым осинником, ярко зеленели ершики сосен, блестела паутина, чернели влажные пни, источенные муравьями. Здесь было хорошо и хорошо пахло осенью, прутьями, листиками и дождем, и небо над лесом было тоже дождевое с нежно-серыми тучами, на далях тучи голубели, синели, а над самым лесом небо было белое и мирное. Между кустами, где петляла наша тропа, были уютные поляночки, кое-где даже с желтыми, белыми и сиреневыми цветами. Правда, цветы были редкие, поникшие и суховатые, они как бы ежились и грустили потихоньку, но все-таки это были цветы, и я радовалась им, как радовались и другие наши девчонки. Все мы в ватниках, куртках, платках и сапогах были сегодня не похожи на себя и как-то ближе друг к другу, словно бы роднее. Мне нравилось это, и, наверное, не только мне. Так мы шли до опушки леса. Здесь остановились, поджидая, пока подтянутся остальные. В лесу сильнее пахло осенью, с берез косо летел лист, стучал в глубине дятел и пищали тихонько, возясь в вершинах, мелкие беловатые птички в черных шапочках.
— Видите птичек? — показал Анатолий Васильевич. — Кто знает, как они называются?
Мы молчали. Кто их знает? Просто птички, и все.
— Воробьи, — брякнула Ленка Гусева.