Конечно, он верил, что ноги оживут и пальцы тоже. Так говорили врачи, они навещали часто, и сестры, которые делали перевязки. Он уже притерпелся в своем новом неподвижном положении, научился подтягиваться и приподниматься, поворачиваться на полубок, двигать лопатками и мышцами спины, чтобы не долежать до пролежней, научился еще многому такому, о чем никогда не подумал бы раньше, как не думает здоровый человек, да еще молодой — Олегу было пятнадцать, — о тех тысячах больных, лежащих где-то в душных палатах, прикованных и забинтованных, и хорошо еще, если есть у них надежда подняться. Такая надежда у Олега была, но ее все время сбивали, атаковали другие противные и тяжелые мысли. Особенно тяжело было по ночам, когда ему не спалось, а в ногах то ли перед плохой погодой, то ли перед ухудшением поднималась ломучая, едкая боль.
Впрочем, если б Олег совсем уверенно знал, что ноги уцелеют, а раздробленные кости срастутся, что опять он будет ходить, даже без костылей, сам, свободно, ему все равно не было б легко…
А он лежал и думал: это началось не нынче, не в девятом классе, а в прошлом году, в последней четверти…
В последней четверти, в апреле, в классе появилась новенькая — девочка из Краснодара со странным, никогда еще никому не встречавшимся именем. Ее звали Юнона. Юнона, помимо странного имени, обладала и еще каким-то волшебным свойством, потому что, как только она появилась, Олег перестал смотреть в сторону той парты, где сидела бронзоволосая задавала Светка Приставкина. На Светку нельзя было не смотреть: каждый день приходила она в школу в другом платье, форму не носила, несмотря на все приказы Веры Константиновны, и директора, и дежурных, Светка щеголяла в лакированных сапогах, в длинном пальто-шинели, искусно подвивала волосы, говорили, что ее от школы провожают офицеры и курсанты военного училища. В общем, куда косился Олег, туда же поглядывали и другие мальчики их класса, кроме одного-двух. Не обращал внимания на Приставкину Юра Сурганов, моделист, отличник, человек всегда чем-то углубленно занятый, знающий что-то такое свое, и еще был Леша Поляков — мальчик, который неизвестно как дошел до восьмого класса, ибо, кроме сплошных двоек, ничего у него никогда не было по всем предметам. Да он и не учил никогда ничего. Никогда не было слышно, чтобы Поляков о чем-нибудь говорил или что-нибудь отвечал. Учителя, отчаявшись добиться хотя бы одного слова, оставили Полякова в покое, и он сидел один на задней парте в правом ряду, смотрел в окно и, раскрыв рот, поигрывал ногтями пальцев на зубах. Что видел там Поляков, кроме ветхих домишек, тополей, укатанной дороги и низкого неба, в которое чадила железная труба кочегарки, сказать трудно. Когда его все-таки спрашивали, он очень медленно вставал, закрывал рот и, отстояв торжественно, как в почетном карауле, перед новой двойкой, опять садился, глядел в окно и играл на зубах.
В общем-то, Юнона — имя хорошее, и, кажется, женская половина класса сразу позавидовала такому имени: во-первых, потому, что оно очень редкое, во-вторых, очень юное, такое розово-свежее, в-третьих, такие имена бывают, кажется, у поэтесс, в-четвертых, как выяснилось вскоре, такое имя носила всевластная и великолепная повелительница римских богов, супруга Юпитера-громовержца богиня Юнона (а по-гречески — Гера). Это открытие сделал Олег, потому что он любил греко-римскую мифологию, а может быть и не только потому, и объявил всем. Кроме в-четвертых, было и в-пятых, — в-пятых, Юнона очень интересная девчонка, не похожая ни на одну. Даже лицо у нее странное: темные волосы, не совсем черные, какие бывают, скажем, у татарок, а такие темно-темно-темно-коричневые, когда видишь, что они черные, а понимаешь, что коричневые тоже, и блестящие, нос у Юноны треугольный и, если взять его отдельно, очень некрасивый, с широкой вдавленной переносицей, глаза небольшие и далеко расставленные по обе стороны от носа, лицо круглое, но заужающееся к подбородку, — Юнона, пожалуй, походила на эскимоску, если б глаза у нее были раскосые, но глаза были обыкновенные, русские, только такие же черно-коричневые, как волосы. Самым замечательным в лице Юноны были губы. Когда она смеялась — они радостно-широко открывались; когда улыбалась — могли показать, насколько она рада; если Юнона грустила — губы изогнуто передавали и грусть, и сомнение, и еще они прекрасно сочетались с легким постоянным движением ее головы. Юнона, кажется, могла говорить, только что-то утверждая или отрицая движением головы, губ и волос, и это так естественно, чутко соединялось у нее в одно, что все время хотелось на нее смотреть. Наверное, Юнона принадлежала к немногим женщинам и девочкам, на которых взглянув первый раз, скажешь: «Какая некрасивая»; взглянув второй, задумаешься, а потом уже не можешь отвести глаз и все хочется смотреть и радоваться, как она улыбается, потряхивает головой или грустит и отрицает что-то. Юнона ходила в школу в мужской ушанке из блестящего меха, и ушанка тоже шла к эскимосско-русскому лицу, к треугольному носу и глазам цвета темного орехового дерева.