Из сладкозвучного певца легко обращался он в пузатого Пацюка, в кляузного Ивана Ивановича, в невероятного Ивана Никифоровича, в Голову, в Солопия Черевика, даже в Вия, когда железным скрежуще-медленным голосом — мороз драл по коже — говорил: «Подымите… мне… веки!» А когда читал «Бульбу», все мы, сами читавшие не один раз, видевшие в кино, сидели окаменелые, даже не смахивая, не пряча слезу, а девочки плакали, не стесняясь.
«Прощайте, товарищи! — кричал он им сверху. — Вспоминайте меня и будущей же весной прибывайте сюда вновь, да хорошенько погуляйте!.. А уже огонь поднимался над костром, захватывал его ноги, и разостлался пламенем по дереву… Да разве найдутся такие огни — медленно, углубляясь в себя и как бы раздумывая за всех нас, доносил учитель, — муки и такая сила, которая бы пересилила русскую силу!»
Опускал книгу. И все видели, что и он, учитель, в слезах и, медленно достав платок, отирая их, говорил нам всем: «Вот она, братцы, штука-то какая… Ли-те-ра-ту-ра!» И, подняв палец, подрожав им, веско, утверждающе, точно камень ставил: «ДА».
Все это я мгновенно вспомнил, замедляя шаги, неожиданно и вдруг решив остановить этого человека, хотя было неприятное опасение: «Не узнает? Не перепутает ли? Сколько выучил, сколько, наверное, как я, считают его своим и помнящим, а он уж давно забыл — память с годами не улучшается. Когда это я у него учился?»
— Яков Никифорович?
Он медленно, по-стариковски остановился. Я стер налипающий на ресницы иней, отогнул воротник. Да. Передо мной стоял именно он, наш Бармалей, Яков Никифорович, будто бы совсем не изменившийся, только усы стали белые. Или от инея?
— Рукавицын… Это ты? Володя? — спросил он с большой долей убедительности.
«Господи, помнит! Имя и фамилию!» А вслух сказал:
— Неужели не забыли?
— Хм… — Лукавые глазки потеплели в морщинах… — Кто ж я, по-твоему? Что ж я за учитель, когда не помню, кого учил? — укорил, усмехаясь. — Это у вас короткая память. Забываете… Хоть и не верится… Что греха таить! Но закон молодости — закон эгоизма. Молодая трава и жухлый лист… Говори, Володя. Что? Кто есмь?
— Да вот… учитель, — несколько смущаясь, сказал я. Ведь в нынешнее время почти принято считать, учитель — профессия женская, учитель-мужчина — что-то вроде неудачника: значит, не сумел найти солидную жизненную дорогу. Как потешались одноклассники, как дразнили: «Ума нет — иди в пед! Учитель!» Все они, не сговариваясь, поступали в политехнический. — Учителем, — повторил я уже тверже и добавил: — По вашему предсказанию…
Снова вспомнилось.
Урок литературы. Я у доски, отвечающий уже не памятно что. «Добре… Добре…» — похваливал Бармалей и, неожиданно прервав, вдруг взглянул с укоризной. Коричневато-зеленые, прошивающие насквозь глазки. Глаза какого-то большого и умного зверя, недоступные пониманию. Не медведя ли? «Хорошо. А надо бы лучше, друг мой… Лучше! Ведь ты же учителем будешь… Учителем. Так-то… Садись…» Помнилось: фраза сия изумила меня, и, вернувшись за парту, долго я хлопал глазами, пожимая плечом. Кем-кем — учителем никогда не собирался, не представлял, не предполагал, не хотел… Ха!! Учителем? Хо-хо! Предсказал!! Хо-хо…
И вот я — учитель, стою перед ним, провидцем, и он смотрит на меня теми же глазками из мира животных и опять словно бы насквозь видит меня.
— Что ж, Володя, застеснялся… учитель — это ведь много, это, друг мой, очень много… Да разве ты не почувствовал еще, как неподъемно сие звание? Только глупые не понимают этого. Хуже — дураки… Друг мой, а? Учитель! Что это ты? Стесняться… Как можно! Я рад, ты, кажется, на подступах к пониманию. Впрочем, в чем-то прав и ты… Учителей стало много, и нечто потерялось. Все массовое теряет ценность. Обесценивается. Но… учитель — всегда живо. Им трудно стать, им, может быть, надо родиться или всю жизнь идти к этому… А? Прописи? Ну ладно! Пропись ведь тоже нужна, как в предложении точка. Ты, конечно, что-то хотел узнать? Тебе надо помочь?