Я быстро перебрал всех по порядку. Старосты с характером, тем более с авторитетом, что-то не обнаруживалось.
— Нет, пожалуй… — неуверенно промямлил я.
— Не может быть, — возразил Яков Никифорович. — Даже среди двух всегда один ведущий… Не верю. Вот сейчас хоть мы с тобой. Плохо знаешь их… Так… Староста должен походить на тебя, быть твоим двойником. Во-первых, должен быть справедливым, во-вторых, умным, в-третьих, дисциплинированным. И еще кое-что надо… Нет у тебя такой девушки, знаешь… Ну, с подчиняющим характером? Из которых хорошие жены выходят (и он показал, как хорошая жена держит вожжи). Нет? А? Жаль… А то бы — готовый староста. Это в классе хорошо — матриархат. Парни бывают хуже. Не получается как-то у них. Вот от классного и от старосты родится характер. А уж посеешь у класса характер, как там сказано: «Пожнешь судьбу». Их судьбу и свою. С чего начинал Макаренко? С поступков. Привычку сеял. Кто такой Карабанов? А сам Макаренко, Антон Семенович? И Сухомлинский так же шел: сеял поступки, сеял привычки. Характеры создавал… Маша! Самоварчик готов? — неожиданно прервал он разговор и поднялся. — Дай-ка принесу… Заморил я гостя. А ты сиди, Володя. Ты не протестуй. Ты у меня в плену. В чужой монастырь со своим уставом?
После чая он подвел меня к полкам и подал отложенную, видимо, накануне книгу Ле Дантека. А я и забыл о нем.
Книг у Бармалея было совсем не так уж много, как я ожидал.
— Не удовлетворен? — спросил он, угадывая мои мысли и улыбаясь, хотя я вовсе не старался эти мысли выдать. — А тут — все… Все, что я накопил за всю жизнь. Мало? Вначале я тоже думал так. И покупал, покупал, сколько денег хватало. Потом задумался, сел как-то и подсчитал: книг у меня тысячи с три набралось, — сколько же надо мне времени, чтобы все прочесть? Прикинул — на каждую книгу дней семь, если прочесть с толком, с записью… Так. Умножил три тысячи на семь и разделил на триста шестьдесят — шестьдесят лет получилось без малого… А ведь их еще и перечитывать надо… Пожалуй, перечитывать-то важнее, больше получаешь. И начал я книги просеивать… Зато оставил главнейшие. Одно золото, самородки, камни-самоцветы… Здесь вот все древние: Платон, Аристотель, Геродот, Тацит, Цицерон… Вот эпос, мифы, Гомер, Слово, Калевала, Нибелунги… Мыслители там: Монтéнь, Спиноза, Вольтер, Франклин, Спенсер, Бокль… Здесь философы: Кант, Бергсон, Тейяр, Гегель, Маркс. Вот новейшие, что мог собрать… Здесь — художественная русская классика. Вот зарубежная. Это — книги по искусству. Это — о природе, животных, растениях. Путешествия еще все… Маркс говорил: «Книги — мои рабы». И я счастливый рабовладелец. Нет у меня ни одного бесполезного раба. К книгам разный подход бывает, а по-моему, самый верный один — они должны служить хозяину, учить, иначе они мебель, предмет хвастовства, ширма, чтоб прикрыть свое нравственное, образовательное и всякое прочее убожество. Анекдот с бородой: входит этакая вот дама в магазин и спрашивает: «Скажите пожалуйста, Чэхов ничево не написал в бэжевом переплете?» В общем, читай Дантека, приходи за другим. Знаешь, кто-то еще сказал: «Дураки книги покупают, а умные их читают».
Он засмеялся, захохотал даже: «Хо-хо-хо!» И опять мне вспомнилась та картина, где пишут письмо султану.
— Яков Никифорович, — спросил я, когда мы вышли в холодные сени, — а почему вы в благоустроенную не переберетесь? Тут ведь дрова надо, воду, снег убирать…
— Избави бог! — приостановился Бармалей. — Благоустроенную? Что ты… Я только и молюсь, не снесли бы мое гнездо, пока я здесь… А подбираются уже. Тогда мне каюк… Соседи сверху, снизу, с боков. Маги проклятые… Радио. Топот. Нет, милый. Лучше я на коленках за дровами сползаю, а квартиру не надо мне. Не привыкну… Здесь я как? Встаю затемно, снег отгребу, мету, дрова пилю — мало ли дел? А летом — огород. Наработаюсь к завтраку… Потом у меня другая работа. Учебник тихонько пишу, статьи, письма, чтение, языки подзубриваю, развлечься даже некогда, и телевизор не смотрю, и сплю часов шесть. Сон спрессовать можно… А спится плохо. Старость. Нет, не подарок это. Не подарок. Старость — это подаяние… Стой-ка… Не пройтись ли с тобой до трамвая? Ага… Жди… Сейчас я. Таблетки не взял… Сердце… — Он сморщился. — Сейчас я…
Я вышел на холод. Падал редкий ровный снежок. Все нежно-пухово белело, расстилалось в небольшом дворике. Снегирей не было. Из окошка выглядывала канарская пальма. Послышался голос уютной жены Якова Никифоровича. Мелькнуло розовое лицо дочки, — так и не разглядел ее как следует и вспомнил теперь об этом с досадой. Девушка была очень хороша, что-то такое юное, свежее, наивно-школьное и трогательное, а вот встречу и, пожалуй, не узнаю. Все-таки счастливый этот Яков Никифорович Бармалей… Все у него хорошо. Домик. Жена. Налаженная жизнь. И советовать, конечно, легко…