И еще вспомнил. Совсем недавно я уходил из школы и на трамвайном кольце неожиданно встретил Задорину. Стояла, втянув голову в плечи, куталась в свой пуховый линючий платок, из-под челки торчал только нос. Перетаптывалась глянцевыми клеенчатыми сапожками. То-то было ей холодно. Из улиц, выходивших к кольцу, с загородных полей сурово мело февральским ветром, несло по шоссе извивающуюся поземку, и редкие машины вбирали фарами косой снег. На остановке ни души. Не было и трамвая. Мы долго стояли молча. Наконец я спросил девчонку, стучавшую каблучками:
— Куда это ты, Задорина?
— К подруге! — тотчас откликнулась она, подходя.
— Так поздно?
— Я с ночевкой…
— Далеко живет? (В смысле — подруга.)
— Да… На этом… Ну, как это… На Веере…
— На Веере?
— Ага…
— Ведь отсюда часа полтора добираться. Застынешь…
— Ничего…
Трамвай подошел, и мы сели в один вагон. Задорина оторвала билет и очень долго изучала его.
— Что там?
— А… Я думала — счастливый.
— Какой же он?
— А надо, чтоб сумма первых цифр была равна сумме последних… Это счастье. Если на один не сошлось — свидание, на два — встреча.
— А на три?
— На три ничего, — жалко улыбаясь посинелыми губами, сказала она и продолжала нести еще какую-то чепуху.
— Что же ты делаешь со счастливыми билетами?
— Я их съедаю… А счастья все нет.
— Какое же тебе надо счастье?
— О-о-о… — протянула она и на минутку замолчала, стала протирать замороженное окно, дуть и дышать на стекло. Протерла, протаяла черный кругляшок, заглянула, а потом снова с улыбкой стала рассказывать мне о своей матери, которая здесь, в городе, и она, Таня, с ней не живет, потому что у матери сегодня один муж, а завтра другой, и еще мать выпивает, дерется… Сообщила также, что мать у нее красивая, молодая. Тридцать шесть только. И что она, Таня, ушла от матери уж два года как, а сестра младшая осталась. «А вы с кем живете? А жена у вас есть? А почему вы не женитесь? А вот у меня брат есть двоюродный, так ему сорок уже — и все не женится. А какая у вас квартира?.. А можно я к вам в гости приду?.. Я шучу, конечно… А…»
Помню, когда вышел на своей остановке, Задорина поехала дальше совершенно промерзлая и окоченелая. Мне было жаль ее, и я все думал о ней, медленно идя вдоль линии назад по направлению к дому. Я останавливался закурить и просто шел, отдыхая от суматошного вечера. Вдруг посмотрел на обгоняющий меня трамвай и опять увидел Задорину. Она ехала обратно, стояла вполоборота печальная и нахохленная…
Теперь все было ясно. Она тогда провожала меня. Вот глупая.
«Итак, где же все-таки эта Задорина? Стоит ли говорить с ней сейчас? Разыскивать ее? Может быть, стоит… Ведь мотальный цех рядом. Зайду!» — решил я и быстро пошел по межцеховому переходу. А вот и Таня. Ее желтую голову сразу видишь… В своем коротеньком халатике, похожем скорее на рубашку, она ходит вдоль длинной мотальной машины и стремительно делает руками какие-то округлые движения, точно кошка, играющая невидимым клубком. «Раз-два-три-четыре… раз-два-три-четыре», — хотелось быстро повторять за взмахами ее рук. Занятая, она не смотрела по сторонам, не видела меня, и я отошел к группе станков, где с таким же ритмом, так же напряженно трудились неразговорчивые с виду женщины и девушки.
Из мотального цеха я вышел через полчаса с ощущением: поставь меня на место Тани, полсмены не простою — слишком странная, слишком женская, слишком тяжелая была эта работа. А может быть, так показалось, все с непривычки кажется непостижимым.
— Ну, понравилась наша легкая промышленность? — улыбнулась мне в коридоре, как старая знакомая, мастер Нина. И кто это придумал такое: «легкая промышленность»… — Иду-иду! — крикнула она уже кому-то и помахала мне, улыбнулась еще. — Заходите!
Нагруженный впечатлениями и открытиями, я постоял у дверей цеха, еще раз заглянул в невообразимо шумящий ткацкий и пошел стеклянным переходом восвояси.