Я решил действовать. Сердце билось с такой силой, словно готово было разорваться. С мгновение я этого страшился, и уже подумывал было оставить свое намерение и дать немцу возможность мирно продолжать свои научные работы, но уверенность, что за этими стенами творится нечто необыкновенное и преступное — заставила меня побороть свою робость. Я быстро собрал все необходимое — и бесшумно пробрался к красному кирпичному забору. Здесь я быстро прикрепил к железному выступу конец веревки и с огромными усилиями начал взбираться наверх. Я не буду передавать подробностей, скажу только, что в результате руки мои оказались расцарапанными до крови, когда я очутился по ту сторону забора. Как раз в центре двора стоял мрачный массивный дом. Вокруг него были разбросаны разной величины и формы строения. Около открытой двери в дом я заметил человеческую фигуру — и на мгновение замер. Но было тихо: никто не шевелился. И я тихими шагами подошел к служителю: он мирно спал. Одно неловкое движение, шаг, и он проснется. Чтобы обезопасить себя от него, я открыл свой флакон с хлороформом и поднес к носу спящего: он вздрогнул, но не проснулся. Тогда я налил немного хлороформа на платок и положил на его лицо.
Лишь после этого я приободрился и смело пошел в дом: ничто теперь уже не могло мне помешать открыть тайну профессора Круля… Оглянувшись вокруг, я к своему удивлению заметил, что дом освещается электричеством. Но я не знал, где выключатель — и зажег свой фонарь.
Когда я переступал через порог первой комнаты, я услышал какой-то шум.
Боже мой, этот шум еще до сих пор звучит в моих ушах! И теперь, когда я стараюсь записать все свои впечатления, пережитые мною тогда, я еще слышу, слышу…
Это был несколько глухой шум, но совершенно ясный: он повторялся с правильными промежутками. Собственно, в нем не было ничего особенно ужасного, но меня пугало то, что я не мог понять, откуда исходит он. Звуки перемежались с равномерностью маятника, слишком правильно для того, чтобы исходить из человеческой груди. Я напрягал свой мозг и не мог понять, хотя ясно сознавал, что этот шум я уже где-то слышал… и вдруг я вспомнил: я его не только уже слышал, я его чувствовал — это было биение человеческого сердца…
Я быстро вошел в комнату. В углу, слева, звук этот слышался сильнее. Я обернулся, осветил…
Это была только машина. Но вид ее был так ужасен, что мне трудно описать ее. Это было что-то необыкновенное. В высоту она имела 1 метр 50 см. и формой своей напоминала пирамиду, сделанную из белого металла, и состояла из массы колесиков, винтиков и пр. Машина была в действии — и то останавливалась, то снова «шла»; но она не двигалась, не шипела, а билась так, как бьются жилки на виске. Я заметил даже, что пульсации аппарата вполне согласовались с биением моего сердца.
Затем я обратил внимание на две металлических трубки, которые поднимались над машиной — и последовал глазами за ними: они заканчивались на высоком цоколе — над которым возвышалась… человеческая голова.
Еще и теперь, когда я пишу эти строки, рука моя дрожит. Трудно передать охватившее меня чувство безумного ужаса. Я не хотел смотреть, но глаза мои не могли оторваться от этой головы. Она, вероятно, принадлежала человеку двадцати пяти лет и была покрыта черными волосами. Глаза ее были закрыты веками, губы крепко сжаты. Но что было непонятнее всего, так это нормальный цвет лица ее, свежий и розовый, а губы были красны, как вишня. Эта голова казалась живой. И вдруг она открыла глаза и посмотрела на меня.
Я невольно отскочил в глубь комнаты, фонарь выскользнул из рук моих — и все погрузилось во мрак. В это мгновение послышался голос. Он был хрипловат, но внятен. Голос сказал:
— Это ты, палач?
Я не имел силы ответить. Тогда он повторил вопрос:
— Это ты, палач? Зачем ты будишь меня? Чего тебе еще надо от меня?
При звуках этого голоса, страх мой начал рассеиваться; ощупью я нашел фонарь, зажег его — и осветил Голову…
Она продолжала:
— Кто ты? Как ты попал сюда? Каким чудом удалось тебе перехитрить Круля? Я вижу, ты дрожишь, не понимаешь. Ты спрашиваешь себя, не стал ли ты игрушкой кошмара? Нет, все, что ты видишь, реально: я — не что иное, как отрезанная голова.