Итак, когда волшебник с лицом, искаженным от бешенства, спустился на крышу, я почувствовал, что ничто не может спасти положение, кроме полного извинения. Но чувствуя, что лучше будет, если первое замечание будет сделано им, я только приподнял цилиндр и ждал, что он скажет.
— Вам отпускают, сэр? — были слова, которые я услышал, и слова эти, как и тон, были так отличны от того, что я ожидал, что я вздрогнул.
И тогда, к своему изумлению, я заметил, что зубчатые бастионы и волшебник исчезли. Я снова стоял в магазине игрушек, глядя в стеклянный шар, в котором снежинки еще медленно кружились.
— Вам нравятся эти шары в один шиллинг со снежной бурей, сэр? — продолжал приказчик, по-видимому, обращаясь ко мне. — Они у нас идут сейчас в большом количестве. Очень подходящий подарок для ребенка, сэр, и только по шиллингу штука в этом размере, хотя у нас имеются и более крупные.
Я купил шар, который я держал, — но я не подарил его крестнику. Я предпочел сохранить его для себя.
Конечно, мое приключение, может быть, только сон наяву.
Один друг, натуралист, которому я рассказал это происшествие, утверждает, что это обыкновенный случай самогипноза, вызванный продолжительным рассматриванием стеклянного шара.
Но я не знаю. Я не могу не думать, что за этим скрывается нечто большее.
Я все еще временами смотрю в шар, когда я бываю один по вечерам. Но, хотя я иногда снова оказывался в снежной метели, мне не удалось пока ни разу попасть в замок.
Быть может, это к лучшему; ибо, хотя я не отказался бы увидеть снова принцессу, но она, по всей вероятности, благодаря мне уже давно покинула это место, — а я не могу сказать, чтобы мне очень хотелось встретиться с волшебником.
Жермен Клюз
ЗАСТЫВШАЯ ТЕНЬ
Юров, приезжий комиссар, объявил заседание ревтрибунала закрытым. Красноармейцы-монголы увели оторопевшего подсудимого, подгоняя его ударами прикладов в спину. Население поселка, хранившее во время публичного разбирательства дела угрюмое молчание, так же молча стало расходиться; на лицах сартов-крестьян было написано недоумение, испуг и еще что-то, чего Юров определить не мог, но от чего его глаза наливались кровью и злобой.
— Кулачье! Азиатские морды! Я им покажу настоящую линию! — бормотал он про себя, направляясь к дому старосты.
Старый сарт, с хитрым лицом цвета обожженного кирпича, потчевал гостя холодным чаем, смешанным с водкой. Юров жадно выпил чашку терпкой жидкости, вытер рот рукой и сказал:
— Мы приговорили Бачая к смертной казни.
Староста уставился в земляной пол избы и ничего не ответил. Однако, в его беглом взоре Юрову почудился тот же самый неуловимый оттенок тайного страха, который он приметил уже на лицах крестьян во время заседания суда. С перекошенным от злобы лицом комиссар стукнул кулаком по столу и заорал:
— Твоего мнения не спрашивают! Советская власть не потерпит, чтобы кулаки и вредители убивали сознательных граждан! Бачай будет расстрелян завтра.
Староста, не отозвавшийся на эту дикую вспышку ни единым движением, сказал, по-прежнему не подымая глаз:
— Бачай невиновен. В него никто не станет стрелять.
Юров посмотрел на старого сарта с презрительной жалостью:
— Со мной здесь два красноармейца. Двух пуль для бандита достаточно!
Староста упрямо повторил:
— Бачай невиновен.
Тогда Юров возразил уже более спокойно:
— Неужели ты, умный старик, веришь серьезно в эту сказку? Бачай рассказывал на суде, что он ходил по полю с Юзефом, что они оба остановились под деревом, чтобы передохнуть от жары, и что Юзеф, как бы в припадке внезапного помешательства, побежал к краю обрыва и сбросился вниз… Гораздо проще предположить, что Бачай, закоренелый враг советской власти, столкнул в пропасть Юзефа, первого жителя деревни, записавшегося в коммунистическую партию. Мы будем выжигать огнем подобные вредные элементы.
Староста помолчал и произнес тем же невозмутимым голосом:
— Юзеф не сошел с ума. Он увидал свою неподвижную тень и понял, что смерть его близка. Он исполнил волю богов.
— Поповские предрассудки! Будем вырывать с корнем! — заорал комиссар. — Что это еще за история с неподвижной тенью? Какие попы вам это рассказали?..
Теперь уже староста поглядел на комиссара с сожалением:
— Это известно не только нашим муллам, но и каждому ребенку. В тот момент, когда сарт видит свою тень на земле застывшей, не повторяющей его движений — он знает, что дни его сочтены. Юзеф это увидал и понял, что смерть его близка. Бачай говорил правду.
— Бачай будет расстрелян завтра, — ответил Юров, направляясь к двери. — А тебе, старик, советую бросить эти сказки. Распространение суеверий — вода на мельницу врагов советской власти. Попадешь в ревтрибунал — не пощажу! Заруби себе это на носу.
Великолепно и торжественно апрельское утро в Туркестане — в степной полосе его, расположенной к юго-западу от Аральского моря. В прозрачном, как горный хрусталь, воздухе купаются со звонким пением жаворонки, и свежий ветер колышет высокую стену ковыля; чудится, будто могучая степь дышит полной грудью…
Небольшой конный отряд медленно подвигался по караванной тропе, ведшей к Самарканду. Между тремя наездниками — Юровым и его красноармейцами — плелся осужденный, немолодой уже сарт с безразличным лицом. Поодаль шли человек тридцать — почти половина всего населения поселка. Сарты знали, что им не спасти Бачая, они ощущали всю глубину совершаемой несправедливости, но хотели сопутствовать жертве до конца в тайной надежде, что в последнюю минуту какое-нибудь чудо спасет невинного… Многие из них были даже убеждены, что тень покойного Юзефа, отделившаяся от его тела в момент смертельной опасности, так и осталась на выжженной солнцем площадке, где разыгралась драма, и что московский начальник, дойдя до этого места, убедится в своей ошибке и отпустит Бачая.
Увы! Когда процессия добралась до места, назначенного для казни, самый внимательный глаз не мог бы отыскать на почве и следов тени, — кроме той, которую отбрасывало чахлое деревце, послужившее убежищем Бачаю и Юзефу в день трагического происшествия. Юров приказал красноармейцам привязать Бачая к стволу и отвел их на десять шагов назад. Несмотря на то, что он не придавал никакого значения разговорам о невиновности осужденного, ему было как то не по себе в этой пустынной степи, под лучами палящего солнца, на виду у всех этих людей, не смевших роптать, но самим молчанием своим высказывавших неодобрение свершающемуся…
Став в стороне от красноармейцев, Юров поднял руку с обнаженной шашкой. Монголы взяли винтовки на прицел. Комиссар мысленно сосчитал до десяти — «чтобы показать азиатам, что он не волнуется» — и голосом, все же вздрагивавшим от сдерживаемого волнения, бросил: