Наружную благопристойность.
Не приглядевшись ни к чему,
Он все любил, – но не по страсти
К кумирам, и не потому,
Чтоб верил, – нет, Камков отчасти
По складу сердца был артист,
А по уму идеалист.
И не людей он ненавидел,
Нет! в них таинственной судьбы
Он временную жертву видел,
Непризванную для борьбы.
Конечно, к диким отношеньям,
От поколенья к поколеньям
Переходящим как завет,
Он чувствовал антипатию;
Но… как дитя, любил Россию,
И верил в то, чего в ней нет.
Всегда с протянутой рукою
Барон Камкова принимал;
Перед ученою женою
Он как-то смутно сознавал
Свое ничтожество; являлся
На полчаса, финтил, играл
С собачкою, – и пропадал.
Жене во всем он доверялся,
И о Камкове отзывался,
Что это перл. Что ж? может быть,
Он знал (недаром же учился),
Как неприлично походить
На петуха, который рылся
В навозе – и нашед зерно
Жемчужное: «К чему оно?» —
Воскликнул и распетушился.
А между тем мой старый друг,
В навозе рывшийся петух,
Как человек обыкновенный,
Был и понятней и сносней
(Хоть может быть и не умней)
Иной, глубоко современной
Нам критики: он не желал
Чудесного соединенья
Душеспасительных начал
С жемчужинами вдохновенья.
Нашед жемчужное зерно,
Он не желал, чтобы оно,
Не переставши быть жемчужным,
Могло быть для закуски нужным.
Он просто-напросто не знал
Ему цены, и браковал.
Конечно, столь же откровенных,
Фортуною благословенных,
Я знаю много петухов.
Они кричат нам: «Для голодных
Не нужно украшений модных,
Не нужно ваших жемчугов —
Изящной прозы и стихов.
Мы для гражданства не видали
От музы никаких заслуг:
Стихи бесплодны, как жемчуг.
Прочь, – это роскошь!» Но, – едва ли
У этих бедных петухов,
Опровергающих искусство,
Изящное простыло чувство
Для настоящих жемчугов?
Итак, мой бедный друг Камков
Бароном не был забракован:
Он скоро был рекомендован
Всем знаменитостям, – иным
Он нравился умом своим
Оригинальным и живым,
Другими сам был очарован.
В те дни Тургенев молодой
Еще на пажитях чужой
Науки думал сеять розы;
Глядел на женщин, как герой:
Писал стихи, не зная прозы,
И был преследуем молвой
С каким-то юношеским жаром,
Что суждено ему недаром
Ходить с большою головой.
Аксаков был еще моложе,
Но – юноша – глядел он строже
На жизнь, чем патриарх иной.
Весь до костей проникнут верой
В туманный русский идеал,
Он счастье гордо отрицал
И называл любовь химерой.
Красноречивый Хомяков,
Славянства чуткий предвозвестник,
Камкову был почти ровесник.
Камков нередко с первых слов
Сходился с ними. Разговоры
Их часто до пяти часов
Утра тянулись. – Эти споры
Звал мой насмешливый Камков
Взаимным щупаньем голов.
Иные на него косились,
Потом как будто ничего
В нем не нашли, – и подружились.
Иные, раскусив его,
Тянули на свою дорогу,
Ему замазывали рот,
И льстили; – словом, понемногу
Заманивали в свой приход…
Иные… но мы только знаем,
Что он в сороковых годах
Был на виду, был приглашаем, —
И стал являться на балах.
Вот он на улицу выходит
В еноте, в шляпе и кашне,
Уж ночь. Все глухо. В стороне
Собака лает… кто-то бродит…
Метель, шумя по чердакам,
С дощатых кровель снег сдувает;
Фонарь таинственно мигает
Двум отдаленным фонарям;
Закрыты ставни у соседей;
Высоко где-то на стекле
Свет огонька дрожит во мгле.
– Вот подлинно страна медведей! —
Сам про себя Камков ворчит,
В карман свои перчатки сует,
Глядит, – ну так, платок забыт!
И мой герой с досады плюет.
Вот едет ванька. Ванька – стой!
Не повали меня, он просит
И в сани ногу он заносит
И едет. – Нос его поник
В заиндевелый воротник;
Извозчик клячу погоняет;
Камков сидит и размышляет:
– Кой черт несет меня туда?
А впрочем, что же за беда!
Бал охраняет нашу личность,
Так как никто – и генерал —
И тот не скажет неприличность
Тому, кто приглашен на бал,
Хотя бы этот приглашенный
Был самый жалкий подчиненный.
Бал наших женщин обновил
И нас с Европой породнил.
Так едучи да размышляя
О том о сем, он у Тверских
Ворот очнулся. – Десять бьет
На монастырской башне. Вот
И Дмитровка. Освобождая
Свой нос, глядит он: у ворот
Четыре плошки, – в бельэтаже
Сияют окна. Экипажи
Пустые едут со двора;
Над их двойными фонарями