Торчат, как тени, кучера.
Один из них: «Куда ты, леший!» —
Кричит на Ваньку в воротах:
«Опешил, что ли?» Сам опешил,
Бормочет Ванька впопыхах
И барина благополучно
Подвозит по двору к сеням
На зло горластым кучерам.
Камков идет; – ему не скучно;
Он рад внезапному теплу;
Он всем доволен – завываньем
Оркестра, вазой на углу
Воздушной лестницы, сниманьем
Салопов, обнаженных плеч
Благоуханной белизною,
Блондинкою, что перед ним
Идет легко, шурша своим
Атласом, – стройная, – одною
Рукою платье приподняв,
Другую опустив с букетом.
Камков был прав, смеясь над светом,
Но, и любуясь, был он прав,
Когда на все глядел поэтом.
Вот посреди толпы живой
Он озаренный зал проходит,
Тут, слава Богу, мой герой
Два или три лица находит
Ему знакомых; – ухватил
За пуговицу, чуть не обнял
Его один славянофил,
И, милый спорщик, тут же поднял
Вопрос: чем вече началось
Новогородное? – Вопрос
Не бальный, но зато мудреный.
– Мирскою сходкой, – отвечал
Ему Камков. – Захохотал
Славянофил; – но спор ученый
Был как-то скоро прекращен.
Их разлучили. – С двух сторон
Танцующих гремя подъемлет
Летучий вальс своим жезлом;
Толпа ему послушно внемлет;
Вот под его певучий гром
Несутся пары. – Вот кругом
Теснятся зрители. – Меж ними,
Засунув палец под жилет,
Стоит весь в черное одет,
С лицом задумчивым, с живыми
Глазами, с складкою на лбу,
Камков, как некий вождь, впервые
Вдали заслышавший пальбу.
О чем он думает, – в какие
Мечты душою погружен?
Кого в толпе заметил он, —
За кем следит он так прилежно?
В числе танцующих была
Одна особенно мила.
Нежна, как ландыш самый нежный,
Свежа, как роза. – На плечах
У ней (не только на щеках)
Играл застенчивый румянец;
Играл он даже на локтях,
Когда ее, как деспот, танец
На середину увлекал.
В ее глазах огонь пугливый
То вспыхивал, то померкал;
Она переходила зал
То медленной, то торопливой
Походкой; – так была робка,
Так грациозно неловка,
Так непохожа на плутовку,
Что странно, кто решиться мог
Надеть вакхический венок
На эту детскую головку.
Она дитя, – но кто она?
Камков невольно знать желает.
– Кажись, – Таптыгина княжна,
Ему знакомый отвечает, —
А, впрочем, право, черт их знает, —
Я, может статься, и соврал, —
У ней, – он вяло продолжал,
Подняв лорнет, – недурен профиль!
Но я, товарищ старый мой,
На все гляжу, как Мефистофель.
Что делать? пожил, братец мой,
И вкуса в сливах недозрелых
Не вижу: – вяжут, черт возьми!
Люблю я барынь угорелых
Лет этак двадцати осьми…
…………
Камков немножко удивился
Таким речам, – посторонился,
И на знакомца своего
Взглянул с усмешкой. – Для него
Такого рода мненье было
Довольно ново – и смешило.
Вот, век живи, подумал он,
Да век учись, – прошу покорно, —
Как выражается задорно.
Камков был сам порой смешон
И странен, – но иначе он
Блохою жизни был укушен,
Иным фантазиям послушен,
Иною солью просолен.
Вот началась кадриль – одна,
Другая, третья, – кто их знает
Какая! – Бал не отдыхает.
В фигуры переплетена,
Толпа скользит; перебегает
Рука к руке; – по жемчугам,
По бриллиянтам, по цветам,
По золоту огонь играет,
Тень бегает по рукавам,
И музыка гремя сливает
Людские речи в птичий гам.
Кто их послушает, – едва ли
С невольной грустью не вздохнет.
Да, – в нашем обществе на бале
Тот и умен, кто больше врет.
Но не люблю я тем любимых;
Из тысячи произносимых
Слов, вероятно, девятьсот
И девяносто девять были
На этом бале лишены
Значенья, десять зим смешили,
Забыты и повторены.
Греми же, музыка, сильнее,
Рычи, охриплый контрабас, —
Пускай никто не слышит нас;
Себя же слушать не краснея
Давно привыкли мы, – и нам
Недостает лишь только дам,
Чтоб быть подчас еще пустее.
Камков кадрилей не считал,
Но так глядел, и так вникал,
Как будто, право, каждый бантик
В нарядах дамских изучал.
Философический романтик,
Быть может, в танцах открывал
Он всенародное значенье;
Следя, быть может, за княжной,
Он девственною красотой
Проникнут был до умиленья.
Сбираяся на этот бал,
Он, верно, Шиллера читал.
Но тот, кто вечно наблюдает,
Тот часто ходит как слепой.
Так скромный наблюдатель мой
Решительно не замечает,