— Верно. Но жест элегантный, это нельзя не признать. А кроме того, это хорошее вино. Может, тебе стоит захватить бутылочку для Гарри?
— У него контракт о регулярных поставках с Винным обществом.
— А… — говорит Клаудия, — тогда лучше не вмешиваться.
Звонят в дверь. Лайза сидит, напряженно вслушиваясь во взаимные приветствия и смех Клаудии и Лазло.
Вот он входит и с порога кричит:
— Лайза, дорогая, как я тебя давно не видел, какое милое платье… Ты выглядишь просто чудесно!
Он идет к ней, чтобы обнять, но она укрылась за длинным кофейным столиком, и ему приходится ограничиться воздушным поцелуем.
— Привет, Лазло. Как ты?
— Прекрасно. Но не будем говорить сегодня обо мне — мы празднуем семьдесятилетие нашей Клаудии! Это же колоссально! — Он протягивает руки к Клаудии, словно импресарио, открывший новую звезду.
— Да, — говорит Лайза, глядя в пол.
— Так что нас ждет чудный уютный вечер, — продолжает Лазло, — только мы трое. Превосходно. А какая прекрасная статья в воскресном номере, Генри мне показывал, ты видела, Лайза? Твоя мать так чудесно пишет о войне, о Египте, обо всем, о чем так мало рассказывает. Ты ведь почти никогда не рассказываешь о том времени, Клаудия. И вдруг эта статья. Да еще с фотографией! Юная Клаудия, такая красивая, в грузовике посреди пустыни. Чудесно!
Лайза, которая тоже внимательно прочитала статью, смотрит на мать:
— Не видела у тебя этой фотографии.
— Случайно откопала в ящике. Подумала, что может пригодиться.
Лазло аккуратно складывает помятую газету.
— Я так гордился. Я ее всем показывал. Ты так давно ничего такого не писала.
— А почему вдруг? — спрашивает Лайза.
— Один редактор все никак не отвязывался. И я подумала — почему нет? Все люди моего поколения сейчас взялись превозносить свое прошлое, почему бы мне этим не заняться?
— Так что теперь ты нам все расскажешь, — весело продолжает Лазло. — За ужином. О самом интересном, о том, что не пишут для газеты. Обо всех офицерах, которые за тобой увивались, обо всех женихах. Обещай нам!
Лайза откашливается.
— Разве нам не пора в ресторан? — Она встает и берет свои вещи. — Ты получила еще какие-нибудь подарки, мать?
Мать. Так, на середине жизни, Лайза все-таки одержала эту маленькую победу. Клаудия чувствует легкий укол раздражения, но, в общем-то, это забавно. Лайза подчеркивает ее преклонный возраст. Что ж, если ей это доставляет удовольствие…
Нет, думает она по дороге в ресторан, я не расскажу тебе о своем подарке. Подарке, который я и представить себе не могла. Ни сейчас, ни потом, ни тебе, ни кому бы то ни было. «Хороший» — это, безусловно, не то слово, но какое слово подошло бы к нему — я не знаю, потому что до сих пор не могу опомниться, не могу думать о нем спокойно, не могу собраться с мыслями.
И чтобы оградить себя от шуток Лазло, чтобы опередить его вопросы, она говорит в полный голос, спрашивает, что тут можно заказать и кто что будет заказывать; будь я матриархом, мелькает у нее в голове, я бы с этой ролью справилась. И в это самое время кто-то внутри или вне ее, другая Клаудия, смотрит на нее с изумлением. И с сожалением. И с недоверием. Да правда ли это? Эта эксцентричная, властная старуха, эти руки со вздутыми венами, расправляющие салфетку, эти люди с нею за столиком — кто они?
На какое-то мгновение она становится кем-то другим, но сразу же возвращается и видит, что Лазло смотрит на нее через стол и о чем-то ее спрашивает.
«Ну, так кто же сделал тот снимок? — спрашивает он. — Какой красавчик офицер? Кому ты так чудесно улыбаешься?»
Она и сейчас улыбается, в уютном сумраке ресторана неотличимая от юной девушки с фотографии, но он задает вопрос, и улыбка исчезает, она превращается в другую Клаудию, ту, которую он так хорошо знает, колкую и насмешливую, и отвечает «я не помню», потом поворачивается к Лайзе и спрашивает о внуках, об ужасных внуках, которые, к счастью, сейчас в школе и не смогли прийти, и о зануде Гарри, который тоже не пришел, возможно потому, что Клаудия его не приглашала, так что сегодня с ними только бедняжка Лайза, бледненькая, в строгом аккуратном платьице, вся напряженная, как всегда в присутствии матери. Лучше бы мы с Клаудией были вдвоем, думает Лазло, но ничего, Лайза ведь все-таки дочь, хотя один бог знает, как так вышло, никогда бы не подумал — такая мышка, тень Клаудии, ей, бедняжке, приходилось нелегко. И он вспоминает, со снисходительной симпатией, колючую пятнадцатилетнюю Лайзу, встревоженную усталую Лайзу с орущими младенцами на руках. Клаудию невозможно представить с орущим младенцем на руках, Лайзу воспитывали бабушки, дело, наверное, и в этом тоже, мудро заключает он.