Глава двенадцатая
Все было сделано наспех, сновали какие-то люди, чувствовалось полное пренебрежение к традициям, и потому Тимар невольно подумал о похоронах Эжена Рено.
В здании суда не было ни лепных украшений, ни тяжелых деревянных панелей, ничего такого, что придавало бы обстановке надлежащую торжественность.
Большая комната с голыми стенами смело могла сойти за факторию. Стены были покрыты известкой, четыре окна выходили на веранду, где теснилось не менее двухсот негров: городские — в одежде, из леса — голые. Одни стояли, другие сидели на земле.
В помещении не было ни стульев, ни скамеек для публики, ни загородки для обвиняемого, ничего, что напоминало бы суд. Места официальных лиц отделяла от толпы веревка, но некоторые белые были допущены на эти огражденные места.
По другую сторону веревки толпились негры, испанцы, португальцы, наконец, несколько французов, которые, как Тимар, только что прибыли в город.
За столом, покрытым зеленым сукном, сидел, должно быть, председатель суда. Были ли находившиеся по обе стороны от него люди заседателями? А может быть, он вершил суд один? Тот, что писал, безусловно, являлся секретарем. Но что здесь делали прокурор и комиссар полиции, которые устроились на соломенных стульях, вытянув ноги? И еще какие-то лица, которых Тимар не знал.
В открытых окнах виднелись неподвижные фигуры негров. Все белые явились в светлых полотняных костюмах, и большинство из них, спасаясь от солнечных лучей, оставалось в шлемах. Они курили и чувствовали себя как дома.
Тимар, затерявшийся среди негров, искал глазами Адель и долго не мог ее найти.
Уснуть ему удалось только под утро. Буйу, безусловно умышленно, не стал его будить, и когда Жозеф открыл глаза, уже было десять. Тимар, даже не побрившись, спустился в нижний этаж, застал в доме только одного боя и сразу же умчался с грязным лицом и в мятом костюме, не выпив кофе. Он стремительно ворвался в толпу черных, в самое пекло суда, но не сразу освоился с обстановкой, не сразу мог увидеть и понять, что здесь происходит.
Белые, все без исключения, изнемогали от жары. В первом ряду перед веревкой полуголый негр, с лицом жителя лесных дебрей, монотонно излагал какую-то жалобу, иногда сопровождая слова робким жестом руки с розовой ладонью, тогда как ноги его находились в позиции «смирно».
Слушал ли его кто-нибудь? Белые болтали между собой. Председатель то и дело поворачивался к окнам и что-то кричал. Тогда негры, сгрудившиеся на веранде, немного отодвигались, чтобы через короткое время снова сжаться в плотную массу.
Тимар не понимал слов туземца, не знал, что это за человек. Но теперь он разглядел поблизости от прокурора черное платье Адель и ее профиль. Она его еще не заметила. Тимар видел, как она делает кому-то знаки.
Негр неумолчно бормотал, жалобно произнося фразу за фразой. На стене висели часы с тусклым циферблатом, какие можно видеть во всех присутственных местах. Стрелки двигались рывками. Бой, пробравшись сквозь толпу к председателю, поставил на стол поднос со стаканами, сифон и бутылку. Мужчины за столом стали пить, по-прежнему не обращая ни малейшего внимания на негра. Адель только что заметила Тимара.
Бледная, затаив дыхание, она издали смотрела на него, а он уставился на нее с нескрываемой злобой.
Тимар до сих пор ничего не ел и не пил. У него кружилась голова, но, чтобы видеть, он вынужден был стоять и даже приподниматься на цыпочки.
— Ладно! — вдруг заявил председатель, посмотрев на часы, которые показывали без четверти одиннадцать. — Тихо!
Негр ничего не понял, но инстинктивно замолчал.
— Переведи нам то, что он рассказал. Это уже относилось к другому негру в белых брюках и черной куртке. На нем был целлулоидный воротничок и очки.
Переводчик обладал глухим голосом, напоминавшим отдаленный гром.
— Он говорит, что никогда не видел Тома, что они даже не из одной деревни и что он никогда не слыхал про такого.
У переводчика ушло три минуты на то, чтобы вытолкнуть из себя эти несколько фраз.
— Громче! — закричал председатель.
— Он говорит, что все началось с коз, которых он потребовал у своего шурина, потому что его жена ушла с человеком из другой деревни. Это была его первая жена, одна из дочерей старосты, и она повсюду рассказывала…
Никто не слушал. У Тимара, как и у других, не хватало мужества следить за путаной нитью рассказа, из которого, сверх того, ускользало каждое второе слово.
Он смотрел на Адель. Его мозг сверлила мысль, где и с кем она провела ночь.
— Ему ни за что не хотелось отдать козу…
Внезапно четыре негра враз затараторили на своем диалекте, обращаясь к говорившему и перебивая друг друга. Голоса у них были пронзительные, и обвиняемый, повязанный тряпкой, служившей ему набедренной повязкой, с испугом поочередно оглядел их.
Все происходящее утрачивало реальность, стоило хоть несколько минут внимательно следить за ним, превращалось в нелепый кошмар, в дикую пародию. На столе с зеленым сукном стояло виски. Белые предлагали друг другу папиросы и говорили о вещах, не имеющих никакого отношения к делу.