Она уже дошла до конца коридора, как вдруг из темноты послышался вопрос на чужом языке, произнесенный грубым хрипловатым голосом:
— Feond oder freond?
Под землей было темно, хоть глаз коли, но лисица не нуждалась в свете, — как и всегда, она больше полагалась не на зрение, а на ощущение, которое и сама не смогла бы назвать и определить. У зверей, живущих в норах, это ощущение совершенствовалось тысячелетиями. О-ха ничего не различала в темноте, но она сразу поняла — перед ней крупный, матерый барсук-самец.
— Я лиса, — ответила она, хотя и не разобрала, о чем спрашивал барсук. — Я... У меня нет дома, и вот... Люди зарыли мою нору, и я подумала...
— Чего, чего? — пророкотал хозяин. — Людя зарыли? Э, да это лиса. Заблудилась, что ль?
— Нет, я искала ваш городок. Хотела спросить, может, у вас найдется для меня местечко? Лишняя спальня? А то мне негде жить.
— Ага, ясно. Лиса есть, норы нет, — проворчал барсук. — Места у нас полно. Хочешь здесь жить, да? Погоди тут. Спрошу у других. Пока не входи.
— Хорошо, хорошо. — О-ха вздохнула с облегчением.
Послышалось шарканье тяжелых лап, и наступила тишина. Спустя некоторое время звуки и запахи сообщили ей, что барсук вернулся. Она уже успела немного привыкнуть к чужому жилищу и чувствовала себя увереннее.
— Наши говорят, оставайся, коли хочешь. Только шуметь — ни-ни. Будешь тише воды, ниже травы. Пойдем, покажу тебе твою спальню. Это выше.
— Я так тебе признательна, — начала было лисица.
Но барсук грубовато оборвал ее:
— Пошли, пошли.
Барсук повел О-ха по коридору наверх, в отведенную ей спальню. Оказавшись в новом жилище, лисица сразу почувствовала, что здесь просторно и сухо, а на полу лежит мягкая подстилка. Прежде всего она пометила спальню, не обращая внимания на неодобрительный взгляд барсука, а потом растянулась на подстилке из травы и листьев
Подобно всем лисам, весьма аскетичным и не требовательным в убранстве жилища, О-ха не нуждалась в такой роскоши, как подстилка, но сейчас теплая постель пришлась измученной лисице весьма кстати — глаза ее закрылись, едва голова коснулась натруженных лап. Издалека до нее донесся голос барсука:
— Выходи через верхний ход. В мой больше не лазь.
И О-ха провалилась в сон.
Наутро, не открывая глаз, она вытянула лапу, чтобы коснуться А-хо. Сквозь дрему она недоумевала, почему не чувствует его запаха. Недоумение возросло, когда она поняла, что лежит в незнакомой норе.
— А-хо! — испуганным шепотом позвала она.
Где же он? Может, спозаранку отправился на охоту, чтобы порадовать ее кроликом или каким-нибудь другим лакомством? Но почему тогда она не ощущает запаха его меток? Почему бесследно улетучился аромат его теплого, сонного тела?
И куда она попала? Что это за нора?
Растерянная, сбитая с толку, лисица принялась обшаривать нору в поисках мужа — ей казалось, она все еще спит и видит страшный сон. Будь здесь А-хо, он сразу разогнал бы этот кошмар.
И вдруг она вспомнила все, что случилось за эти два дня: охота, разрытая нора, лисий дух, мертвое тело А-хо, висящее на изгороди. А-хо больше нет. Он никогда не вернется. И чувство утраты, более острое, чем раньше, пронзило ее. Тоска навалилась такой тяжестью, что у лисицы перехватило дыхание. Страдания души во много раз мучительнее, чем самая сильная телесная боль. Против этих страданий нет никаких лекарств, кроме времени. Тому, кто сражен печалью, она кажется неизбывной. Тоска парализует дух, лишает сил. Тело живет, двигается, но дух, сломленный отчаянием и безнадежностью, застывает в изнеможении.
Весь долгий вчерашний день лисица бродила по лесу, ни на секунду не забывая о смерти А-хо, ни на секунду не отдыхая от саднящей боли. Но забыть о своей потере и вдруг, проснувшись, вспомнить о ней, пережить заново было еще страшнее. Она знала — ей предстоит еще много, много подобных томительных пробуждений, ей показалось, что мучения ее будут длиться вечно и не ослабеют никогда, сколько бы зим и лет ни минуло.
С тяжелым сердцем она отыскала коридор, которым вчера провел ее барсук, и уже собиралась двинуться наверх, как вдруг на ум ей пришло предостережение хозяина. Этот путь ей запрещено использовать. В дальнем конце спальни оказалось еще одно, более узкое отверстие; протиснувшись в него, О-ха оказалась в длинном коридоре, куда не выходили другие спальни. Она выбралась из барсучьего городка и в последний раз отправилась к гиблому месту, где оборвалась жизнь А-хо. О-ха решила больше не возвращаться сюда: вновь и вновь пересекая тропу смерти, лишь попусту растравляешь себя. К тому же это опасно. А ей надо беречь своих будущих детенышей, ее долг перед ними важнее всего, важнее тоски и печали.